Соратники Иегу - Александр Дюма

Сэр Джон ожидал его, стоя перед папертью и с восхищением разглядывая великолепный, хотя и поврежденный фасад.

Ролан отворил двери и попятился назад от изумления: церковь была набита сеном, как пушка, заряженная до самого жерла.

— Что это значит? — спросил он капитана.

— Господин офицер, муниципалитет принял эту предосторожность.

— Как! Это была предосторожность со стороны муниципалитета?

— Да.

— Для чего же это сделано?

— Чтобы сохранить церковь. Ее собирались снести, но мэр постановил: в наказание за то, что она служила ложному культу, превратить ее в склад фуража.

Ролан так и покатился со смеху.

— Дорогой лорд, — повернулся он к своему спутнику, — церковь интересно было бы осмотреть, но, по-моему, не менее любопытно то, что рассказывает этот господин. Вы всегда увидите в Страсбуре, в Кёльне, в Милане церковь или собор не менее прекрасные, чем церковь в Бру, но едва ли вы встретите таких дуралеев-администраторов, которые вздумают ломать замечательное произведение искусства, или такого умного мэра, которому взбредет в голову превратить церковь в склад фуража. Весьма вам благодарен, капитан, вот ваши ключи.

— Я уже говорил, дорогой Ролан, когда впервые увидел вас в Авиньоне, что французы — прелюбопытный народ, — заметил сэр Джон.

— На этот раз, милорд, вы уж чересчур вежливы! — возразил Ролан. — Следовало бы сказать: глупый до идиотизма. Слушайте, я могу понять смысл политических переворотов, вот уже тысячу лет потрясающих нашу страну. Я понимаю, что такое коммуны, Жакерии, восстания «пастушков» и майотенов, Варфоломеевская ночь, Лига, Фронда, драгонады, наконец, Революция! Я понимаю значение событий четырнадцатого июля, пятого и шестого октября, двадцатого июня, десятого августа, второго и третьего сентября, двадцать первого января, тридцать первого мая, тридцатого октября и десятого термидора. Я понимаю, что такое факел гражданской войны с его греческим огнем, который не только не гаснет в потоках крови, но еще больше в них разгорается. Уверяю вас, мне понятна Революция с ее неудержимыми приливами и отливами, уносящими обломки дворцов и храмов, разрушенных стихией. Я понимаю все это, но в подобных случаях скрещиваются копья и шпаги, человек борется с человеком, народ с народом! Мне понятны смертельная ненависть победителей и кровавое противодействие побежденных. Я понимаю, что такое политические вулканы: они бушуют в недрах земли, и она сотрясается, опрокидываются троны, падают монархи, и их головы и короны катятся по эшафоту… Но чего я не могу уразуметь — это надругательства над гранитом, объявления монументов вне закона, истребления неодушевленных предметов, которые не принадлежат ни уничтожающим их людям, ни уничтожающей их эпохе, расхищения этой гигантской библиотеки, в которой археолог, перелистывая каменные страницы, может прочитать всю историю страны! О вандалы! О варвары! Нет, хуже того — презренные идиоты! Они мстят камням за преступления Борджа, за разврат Людовика Пятнадцатого! Все эти фараоны, Менее, Хеопс, Озимандия и другие, прекрасно знали, что человек — самое гнусное, самое свирепое, самое зловредное животное на свете, и потому они строили пирамиды не из каменных кружев, а из гранитных плит длиной в пятьсот футов! Воображаю, как они посмеивались в своих гробницах, видя, что всеразрушающее время затупило свою косу об этот гранит, что важные паши обломали о него свои ногти! Давайте строить пирамиды, милый лорд! Архитектору нетрудно их воздвигнуть, художник не найдет в них красоты, зато они на редкость прочны! Недаром один генерал сказал через четыре тысячи лет: «Солдаты, сорок веков смотрят на вас с вершины этих пирамид!» Честное слово, милый лорд, мне хотелось бы сейчас увидать ветряную мельницу и подраться с ней!

И, рассмеявшись своим язвительным смехом, Ролан повернул в сторону замка, увлекая за собой сэра Джона.

Но тот остановил его.

— О! Неужели во всем городе только и стоит посмотреть, что на церковь в Бру?

— В прежнее время, дорогой лорд, — отвечал Ролан, — пока она еще не была превращена в склад фуража, я предложил бы вам спуститься со мной с склеп герцогов Савойских. Говорят, что там имеется подземный ход, что он длиною почти в льё и ведет прямо в пещеру Сейзериа, — вот мы с вами и поискали бы его. Заметьте, что я предлагаю развлечение именно англичанину: ведь вы перенеслись бы в атмосферу «Удольфских тайн» знаменитой Анны Радклиф. Но вы видите, что это невозможно. Итак, поставим на этом крест. Идемте.

— Куда же мы направимся?

— Честное слово, я и сам не знаю. Десять лет назад я повел бы вас на фермы, где откармливали пулярок. Вы же знаете, что бресские пулярки славились на всю Европу. В Бурке был филиал крупного хозяйства, находившегося в Страсбуре. Но вы понимаете, во время террора этот филиал закрылся. Всякого, кто ел пулярок, объявляли аристократом, а вы, конечно, помните припев, исполненный братских чувств: «Дело пойдет, дело пойдет, аристократов на фонарь!» После падения Робеспьера стали снова откармливать пулярок. Однако после восемнадцатого фрюктидора всем обитателям Франции был дан приказ похудеть, приказ распространялся даже на кур… Но все равно идемте, вместо пулярок я покажу вам что-то другое, например, площадь, на которой казнили тех, кто их ел. Впрочем, за время моего отсутствия названия улиц переменились: так сказать, мне знакомы коробки, но я не знаю новых этикеток.

— Вот как! — удивился сэр Джон. — Значит, вы не республиканец?

— Это я-то не республиканец? Полноте! Напротив, самый убежденный, я способен сжечь себе руку на манер Муция Сцеволы или броситься в пропасть, подобно Курцию, ради спасения республики. Но, на беду, у меня ясный, логический ум: всякая нелепость бросается мне в глаза, можно подумать, что меня щекочут, — я не могу удержаться от хохота. Я охотно принимаю Конституцию тысяча семьсот девяносто первого года. Но когда бедняга Эро де Сешель попросил директора Национальной библиотеки прислать ему законы царя Миноса, чтобы создать конституцию по образцу критской, мне подумалось, что можно найти образец и поближе, приняв законы Ликурга. Я нахожу, что названия январь, февраль и март с их мифологической окраской ничуть не хуже нивоза, плювиоза и вантоза. Я не понимаю, почему если в тысяча семьсот восемьдесят девятом году новорожденных нарекали такими именами, как Антуан или Хризостом, то в тысяча семьсот девяносто третьем их называют Брутом и Кассием! Вот эта почтенная улица, милорд, называлась Рыночной, и в этом названии не было ничего непристойного или аристократического, не правда ли? Так вот, теперь она именуется… погодите (Ролан взглянул на надпись) … улицей Революции. Вот и другая, она называлась улицей Богоматери, а сейчас называется улицей Тампля. Спрашивается, почему ее так окрестили? Вероятно, для того, чтобы увековечить память о тюрьме, где гнусный Симон пытался обучать сапожному мастерству наследника шестидесяти трех королей. — Может быть, я одного прибавил или двух убавил, не придирайтесь! — Но вот третья улица, она носила имя Кревкёра, полководца, знаменитого в Бресе, в Бургундии и во Фландрии, а теперь это улица Федерации. Федерация — хорошая вещь, но чем плохо было имя Кревкёр? К тому же эта улица теперь идет прямо к площади Гильотины, и, по-моему, это ее серьезный недостаток: я предпочел бы, чтобы не было улиц, ведущих к таким площадям. Но она обладает важным преимуществом: находится она в каких-нибудь ста шагах от тюрьмы, так что господину Буркскому уже не нужна телега для перевозки заключенных. Обратите внимание, что палач остается дворянином! Вдобавок эта площадь так прекрасно расположена, что с любой ее точки видно все, что на ней происходит. Она носила имя моего пращура Монтревеля. Очевидно, предвидя ее теперешнее назначение, он удачно разрешил проблему, которую еще предстоит разрешить при постройке театров: здесь отовсюду хорошо видно. Если когда-нибудь мне там отсекут голову, — а в наше время в этом нет ничего невероятного! — то я буду сетовать лишь на одно: я займу плохое место, и мне будет видно хуже, чем другим. А теперь поднимемся на несколько ступеней — вот мы и на площади Стычек. Наши революционеры сохранили ее прежнее название, но, по всей вероятности, они не знают, почему она так названа. По правде сказать, это и мне неизвестно. Впрочем, я как будто припоминаю, что некий сеньор д'Эставайе бросил вызов какому-то фламандскому графу, и на этом месте между ними произошла схватка. Теперь, дорогой лорд, перейдем к тюрьме. Глядя на это здание, вы проникаетесь мыслью о превратностях судьбы. Сам Жиль Блаз не испытал в жизни столько перемен, как здание тюрьмы. До прихода Цезаря это был галльский храм; Цезарь превратил его в римскую крепость; неизвестный архитектор сделал из него средневековое оборонительное сооружение; сеньоры де Бей, по примеру Цезаря, перестроили его в крепость. Одно время там была резиденция герцогов Савойских; впоследствии там поселилась тетка Карла Пятого; она посещала строящуюся церковь в Бру, но не дожила до окончания постройки. Наконец, после Лионского договора, когда округ Брес вновь присоединился к Франции, из этого здания сделали сразу тюрьму и зал суда. Подождите меня здесь, милорд, если вам неприятно слышать скрип решетчатых ворот и скрежет засовов в петлях. Мне нужно посетить одну камеру.