Бестиарий - Эль Бруно

Военные его типа делятся на две категории. Искренние патриоты, которые в войне и в защите нашли себя и свой смысл. Они действительно считают, что имеют право убивать. Что существуют враги, в которых нужно стрелять, не задумываясь. Они способны чувствовать гордость за то, что делают. И это – настоящие убийцы, которые без вопросов выполняют любой приказ. Абсолютно любой. Бить и пытать безоружных гражданских? Не вопрос. Угрожать изнасилованием несовершеннолетней? Запросто. Измываться над детьми? То же самое. Всё-таки, это война. Никто тебя не осудит, на войне нет закона, а инстинкты так и рвутся в бой – первобытные, страшные, оскалившие пасти… Всегда одни и те же оправдания – «я не просто так ношу погоны», «я защищаю страну», «таков устав». Биороботы. Второй тип – люди, вроде Матвея. Они искренне любили свою страну, когда шли на войну, они слушали приказы без сомнений, они умели командовать, принимать решения, убивать. Они не гордятся тем, что делают. Они не считают своё руководство святым, а правительство – идеальным. Они ненавидят войну, они ненавидят то, что делали на ней, они не считают, что войны нужны. Они просто видели, как одни люди убивали других, и ничего святого, хорошего или достойного в этом не было.

Во время взятия города его рота попала под авиационный огонь. Он понял по самолётам и бомбам, что это были русские. В тот раз было очень много гадких нестыковок. Молодые даже не знали, куда их ведут, чёткой слаженности в работе не было. Многие из них стрелять из автоматов умели только в теории – то есть, не умели вообще.

И на них сбрасывали снаряды свои же! Не по злому умыслу, конечно. Просто их перепутали с боевиками. Просто не существовало чёткой координации связи, и это выводило из себя. Сплошной бардак.

По большей части, сказал Матвей, огромное количество человек погибло только потому, что им всем приходилось стрелять вслепую, учиться на своих ошибках. Допустим, в тебя стреляют мирные жители. Что ты сделаешь? Они ведь могли подумать, что ты – боевик. Стрелять в ответ? Нельзя. Не стрелять? Можно умереть.

На улицах города царил кровавый хаос. И в этом кровавом хаосе, когда с неба падали бомбы от своих же, погибло несколько человек из его роты. Матвею оторвало руку. И его убило бы, если бы Илья не помог ему добраться до машины, куда свозили всех – и мёртвых и раненых. Матвей помнил, как Илья отправился назад, за своим другом, которого тоже нужно было донести. Потом разорвался ещё один снаряд, он оказался для Ильи последним. Матвея ранило в голову, отбросило от машины за угол дома. Когда он пришёл в себя, вокруг были лишь незнакомые лица.

Местные подобрали его и выходили. Связи у них никакой не было, а ходить Матвей не мог. Его еще контузило, так что он на время потерял память.

Остальная его жизнь меня не очень интересовала. Интересно только то, что едва память начала к нему возвращаться, как он вернулся в Москву. Здесь он занимался с психологом, ходил на терапевтические сеансы. И с ним рядом оказался парень со своей историей.

Сергей показался ему тонким, бестелесным и слабым парнем, но ему приходилось видеть уже, какими такие люди могут быть в бою. Не тощие, а жилистые, сильные и выносливые. Сергею было двадцать три года. Он постоянно пил с тех пор, как вернулся из армии. Ему не повезло. Из всех мест, куда бы он мог попасть, он попал в самую даль от Москвы – в Мурманскую область. Он с неохотой рассказывал о том, что видел.

– Это было рабство, если называть вещи своими именами, – рассказывал Сергей, сидя на стуле в кругу тех, кто пришёл на сеанс выговориться. – Плевать всем, кто ты и что ты, любишь ты страну или нет, как тебя зовут, и кто твои родители. Ты – ничто, ты – пустое место. Теперь старшие по званию – твои хозяева, и они могут сделать с тобой всё, что захотят. Вообще всё. Могут заставить тебя покупать ему выпивку, может отбирать у тебя твои вещи. Может мыть твоим лицом пол. Он может насиловать твоих друзей. И если ты попытаешься что-то исправить, то судить будут не его, а тебя. Потому что никто не подтвердит твои обвинения. А когда тебя посадят для профилактики годика на два, там ты будешь сходить сума от тупой зубрёжки устава. Он тебе сниться будет! Если тебе удастся уснуть. В штрафбате плохо с отоплением, так что ты вполне можешь отморозить себе почку, скажем, только всем будет на это плевать. И в лазарет тебя вряд не отправят, даже если ты будешь кашлять кровью. А я в Бауманский хотел поступить! Немного не успел… Родителей у меня нет. И ничего у меня в жизни теперь нет. Ни друзей, ни семьи, ни будущего.

У меня есть только воспоминания о трёх годах рабства и потерянные надежды. Что ещё у меня есть? Мой рак операбелен пока ещё. Но знаете, сколько стоит такая операция? Мне никто её не сделает.

Каждый день люди садились в этот круг и выговаривались, выкрикивались. Матвей слушал эти истории одну за другой. Их много, все не похожие, но бесконечно жуткие в своей обыденности и нормальности…

Две покалеченных души объединились для мести. Слёзы, нарисованные маркером. Деревянная рука из-под рукава старого пиджака. Свадебное платье на могиле юной, красивой девушки.

* * *

Кристиан долго не появлялся. Наконец, дверь приоткрылась, и детектив неторопливо вышел на улицу, не глядя на Сашу. Он был один.

Отчего-то пряча от Саши взгляд, он, молча, медленно направился к своей машине, накинув на голову капюшон… Она встревоженно обернулась на дверь дома, откуда по-прежнему не доносилось ни звука. Никто не вышел оттуда. Кристиан еще какое-то время стоял возле машины. Саша не знала, зачем, вообще тут находится и что ее ждет. Почему-то ей было сложно начать говорить или спрашивать о чём-то. Она полностью утратила ориентир в ситуации.

– Я не понимаю, что происходит, Крис.

Фишер молчал. Низко надвинутый капюшон не позволял рассмотреть его лицо. Она только поняла, что он очень бледный.

– Садись в машину, надо спешить, – голос у него был каким-то деревянным.

– Что произошло в доме? Что ты сделал? – не выдержав, выпалила Саша.

– Ты сдала мой небольшой экзамен.

Она недоуменно нахмурилась:

– Как? Что… Что творится в твоей голове? Я не понимаю! Сначала ты отпустил одну соучастницу, потом на полчаса закрываешься со вторым, ты выходишь один и говоришь, что я сдала экзамен? В происходящем есть хоть какая-то логика?

– Садись в машину, – велел он, по-прежнему на неё не глядя.

Саша стояла, скрестив руки на груди.

– Пожалуйста, – тихо сказал он. – У нас мало времени.

Он никогда не говорил с ней таким тоном – словно действительно, искренне просит ее, но, в то же время она поняла: если она не согласится, ее ждет нечто ужасное.

Саша подавила вздох, садясь на пассажирское сиденье.

Кристиан завел машину, снял капюшон, и только тогда она увидела, что зрачки его слишком широки, будто он ничего перед собой не видит. При этом лицо его было безжизненным и пустым, как у лунатика.