Прошлой ночью в XV веке - Дидье ван Ковелер

— Как вы сказали — Луи де Гренан? Нет, это имя мне ничего не говорит. Сколько их прошло через мою «Трюфельницу»… Вспомните: в те времена, когда мы с вами встретились, я мало интересовался людьми. Для меня было важно только одно — чтоб моя кухня была лучше всех и привлекала клиентов. Vanitas vanitatum…[51]

Он положил руку мне на колено, и я почувствовал ее тепло — мягкое, умиротворяющее.

— Но скажите, однако, если этот след завел вас в тупик, и никакого заговора нет, значит, рядом с вами действительно существует неприкаянная душа… или же, судя по вашим словам, душа, овеянная радостью.

— Не знаю, ничего не знаю. Я совсем запутался. То верю, то не верю, а потом снова начинаю верить… Никак не могу решить, что выбрать — проблемы моей теперешней работы или той, предыдущей жизни… Трудно понять, к чему больше лежит душа.

— Ну да, — вздыхает он, — управлять злыми умыслами людскими зачастую легче, нежели божественной благодатью.

Я гляжу на его силуэт в ярком солнечном свете; вокруг нас стрекочут цикады, журчит речушка.

— А вас, священника, не смущают эти истории о спиритизме, о реинкарнациях?

Он соскребает шлепок цемента со своих заскорузлых штанов, хмыкает и спрашивает, протягивая мне плитку бельгийского шоколада:

— Знаете, что чаще всего, согласно Евангелиям, делал Иисус?

— Даровал прощение?

— Нет, изгонял дьявола. Изгонял демонов, наставлял сомневающихся на путь истинный, возвращал одержимым способность руководить собою. А что такое, если вдуматься, Воскресение? Вторая инкарнация — для Его учеников, для святых жен, для паломников из Эммауса, — инкарнация перед тем, как вознестись к Отцу небесному. Итак, что я могу сделать для вас, друг мой Жан-Люк?

Во мне царит безнадежная пустота. Явственно, как никогда, я сознаю, что подошел к поворотному моменту своей жизни, что возврата не будет, но, хоть убей, не могу решить, куда же мне идти.

— Вы хотите, чтобы я освободил вас от Изабо, помог ее душе воссоединиться с Господом? Может, это и есть причина, по которой Провидение, с его неисповедимыми путями, привело вас ко мне?

Я гляжу в землю, борясь с раздирающими меня противоречивыми чувствами.

— Как бы то ни было, вы не имеете права удерживать здесь человеческую душу в ваших собственных интересах. Даже если этот самый Гийом, который не дает вам покоя, и бросил некогда эту молодую женщину, бесполезно держать ее в плену ваших ночей, пусть и при полном ее согласии, — этим вы не искупите свой кармический долг, или, как мы его называем, грех первородный. Это признак гордыни — считать свою вину слишком тяжкой, чтобы ее можно было искупить.

Собрав все свое мужество и подавив стыд, я спрашиваю, не кажется ли ему, что мной завладели силы зла.

— Вы сами должны распознать их воздействие и преобразить эти силы, коль скоро они имеют место, в силы добра. Только никогда не забывайте, что единственный грех, который не будет прощен — так сказал Иисус в Евангелиях, но ни один священник ни словом не упоминает об этом, — заключается в том, что человек принимает посланников божьих за приспешников дьявола. Это грех неблагодарности. Неумение отличить добро от зла.

Он замолкает, и пока я размышляю над его словами, отламывает два квадратика шоколада от плитки, чтобы доесть с ними свой хлеб.

— Веруете ли вы в Иисуса Христа? — спрашивает он меня, с полным ртом.

— Даже не знаю. А что для вас вера?

Он медлит с ответом, размышляя, дожевывая хлеб и устремив взгляд на мостки у церкви.

— Я думаю, что это сложный синтез гордыни и смирения. Способность сказать себе: я ничто, но я могу всё. Я — капля воды, но я способен утолить жажду многих. В первоначальном смысле это значит: я отнимаю у другого то, что отличает его от меня. И мой ближний вновь становится моим вторым «я»: все, что я делаю для него или против него, жив он или мертв, происходит в глубине моей души. Как вы думаете, почему я пытаюсь восстановить эту церковь на территории военной базы, зная, что мои прихожане никогда не будут сюда ходить? Именно потому, что здесь, может быть, остались тысячи неприкаянных душ, погибших в прошлые века от забвения или страдания, от чумы или холеры, и они ищут место для молитвы, их единственного прибежища. Здесь они нашли свою погибель, здесь же и смогут вознестись на небеса. Мессу служат и для этого тоже.

Он встает, растирает поясницу и начинает замешивать новую порцию цемента. Склонившись над творильным ящиком, он продолжает:

— Спросите себя, как бы вам самому хотелось, чтобы с вами обошлись после смерти? И сделайте для Изабо то, чего ожидали бы от нее, будь она на вашем месте. Вот и все, а теперь идите; рад был вас повидать снова, но цемент ждать не будет. Храни вас Бог, налоговый инспектор! — заключает он, и в его голосе звучит былая насмешливая интонация тех времен, когда я налетел на него со своей проверкой.

Он принимается за работу и, сосредоточившись на прямизне стены, которую возводит, забывает обо мне. Или же дает мне время подумать и сделать свободный выбор.

Я иду к машине, но внезапно застываю на месте и поворачиваю назад. Перешагиваю через рухнувшие балки, завалившие вход, и вхожу в церковь под открытым небом, от которой только и осталось что каменный расколотый алтарь.

И вот там, среди мусора и обломков, я собираю воедино все, что заменяет мне веру, и, подавив колебания, вполголоса взываю к отцу Гийома: пусть узнает, что аббат Мерлем больше не винит его в своей мученической смерти. Затем обращаюсь от его имени к аббату, передав ему извинения и сожаления друга, который несправедливо обвинил его в предательстве своего сына, — да будет так.

Внезапно к горлу подступили слезы. Это бурное волнение родилось не во мне: я только попытался стать связующим звеном, и прошедший сквозь меня мощный поток благодарности преобразился в ударную волну, которая потрясла мою душу, заставив расплакаться непонятно почему и возликовать без всякой причины.

* * *

Если по дороге на юг меня вконец истерзали черные мысли, то на обратном пути мною в той же мере завладела чистая радость. Мне позвонил на мобильник Луи де Гренан. Он сообщил, что чувствует себя намного лучше, что ему удалось освободить своих предков, и что симптомы болезни исчезли вместе с уходом душ, отравленных ненавистью. Заодно он поздравил меня с удачно выполненной миссией — эту новость уже успели раструбить информаторы Мориса. Аббат Мерлем и отец Гийома, разрешив все свои недоразумения, «вознеслись к свету», и в замке, благодаря мне, снова воцарилось спокойствие.

— Не хочу вам надоедать, но раз уж так сложилось… Есть у меня одна родственница… ну, почти родственница, ее зовут Клотильда, и она очень несчастна, но у меня нет с ней контакта, ее область вибраций мне недоступна. Не могли бы вы передать ей всего только одну мысль — о сочувствии, чтобы она примирилась с Изабо. Они выросли вместе…