О нас троих - Андреа де Карло

Мизия была внутри большого освещенного сарая, я увидел ее еще от двери: она танцевала перед эстрадой, на которой играли музыканты, с распущенными волосами и в коротком, открытом голубом платье из хлопка, танцевала с мужем, скованным и чопорным, как автомат.

Марко шел на шаг позади: даже не оборачиваясь, я чувствовал, насколько изменилось у него выражение лица. Мизия заметила меня в гудящей, возбужденной толпе, а в следующий миг заметила Марко: она вздрогнула, глаза ее вспыхнули и она сбилась с ритма.

Когда песня кончилась и группа начала играть другую, Мизия проскользнула мимо мужа и друзей и, притягивая к себе все взгляды, направилась к нам. Она порывисто обняла меня, прижавшись всем своим разгоряченным телом, но я прекрасно чувствовал, что на самом деле ее внимание приковало к тому, кто стоит за моей спиной: там стоял Марко и смотрел на нее в упор. Она была рада меня видеть, сказала: «Я уж и не надеялась, Ливио, что ты приедешь», однако взгляд ее удерживался на мне с трудом. Она подошла к Марко; он протянул ей руку с натянутой улыбкой, от которой на щеках и в углах глаз у него проступили морщины. На мгновение она застыла в нерешительности, не отнимая руки; потом шагнула вперед, обняла его и поцеловала. Это было похоже на объятие двух политзаключенных: та же неподатливость, та же несвобода, те же горькие, неосуществимые надежды и воспоминания.

Они отстранились друг от друга, по-прежнему молча глядя друг другу в глаза, и аура вокруг них была куда красноречивее, чем самая изысканная и оживленная беседа, их чувства были заперты за такими прочными дверьми, что любой порыв, наткнувшись на них, разлетелся бы осколками чистого сожаления. Мизия оглянулась на мужа, танцевавшего словно из чувства долга; теперь казалось, что все кончено, мы опоздали.

— А ты знаешь, что получила специальный приз жюри кинофестиваля в Лавено? — крикнул я. — Как лучшая начинающая актриса!

Мизия посмотрела на меня, словно не понимая, словно мои слова потонули в воздухе, пропитанном вибрациями бас-гитары, хрипом и клокотанием саксофона; она вопросительно взглянула на Марко, но он молчал.

— Правда-правда! — снова крикнул я. — Все были в восторге! Тебе дали диплом! Его забрал Сеттимио, но он не смог приехать!

Она улыбнулась, но не успела ничего ответить: ее муж Риккардо, весь красный от непривычной физической нагрузки, пробирался к нам сквозь толпу танцующих; он положил руку ей на плечо, а другую протянул мне. Мизия представила ему Марко, и они пожали друг другу руки; я не знал, все ли рассказала Мизия своему мужу, но приветствие вышло таким натянутым, что я непременно бы рассмеялся, не будь ситуация настолько безнадежной.

Потом музыканты затянули медленную песню, Риккардо кивнул нам, взял Мизию за руку и увел танцевать, оставляя за собой шлейф невысказанных слов.

— Пойду пройдусь, — сказал Марко, взял со стола еще бокал вина, выпил почти залпом и растворился в толпе.

Я тоже выпил вина и вышел из сарая в теплую ночную сырость, на луг, по которому группками бродили гости и болтали, смеялись, курили, пили. Я встретил Пьеро, брата Мизии, с остекленевшим взглядом и судорожными движениями, он спросил: «Как дела, как дела?». Встретил одну свою знакомую и Астру, сестру Мизии, она целовалась со вторым свидетелем; потом вернулся в освещенный сарай и снова вышел; я с кем-то говорил, пил, танцевал, курил, опять танцевал. Я поддался лихорадочной, изматывающей атмосфере праздника, смешению несовместимых гостей Мизии и ее мужа, круговороту влечений и скуки, жестов и поз, интонаций, взглядов и мыслей. Иногда мне на глаза попадался Марко с бокалом, или косяком, или и тем и другим, он излучал невероятную враждебность, и трудно было поверить, что всего лишь несколько часов назад он получил на фестивале награду за свой первый фильм. Иногда мне на глаза попадалась Мизия, там же, где только что стоял Марко и где его уже не было; она казалась веселой, полной неисчерпаемой энергии, заражавшей каждого, кто к ней приближался. Я видел, как она кружится, улыбается, тянется к чьему-то уху что-то сказать или спросить; видел, как она пьет, жестикулирует, выдыхает дым, чуть запрокинув голову, кивает матери своего мужа, которая ей что-то медленно говорит, и смеется со своим взбудораженным братом, который прислонился к ее плечу; мне казалось, что ее голос звучит у меня в ушах, но она была слишком далеко, чтобы это было правдой. Я заговорил о ней с невозмутимым мужчиной лет пятидесяти по фамилии Карьяджи, у него были маленькие голубые глазки, он возглавлял реставрационную мастерскую во Флоренции и считал Мизию своей лучшей ученицей, был от нее без ума и никак не мог понять, почему она вдруг решила все бросить и выйти замуж. Я сказал, что и сам поражен, как, впрочем, и все остальные. «Да», — отозвался он, но было видно, что он больше привык говорить, чем слушать, к тому же я начинал злиться от одной мысли, что он знаком с Мизией на несколько лет дольше, чем я. При первой же возможности я улизнул и вскоре уже беседовал с тощей очкастой девицей, которая училась в лицее с мужем Мизии, а теперь смотрела на озеро и рассуждала о том, как быстро летит время. Я не пытался понять, что она говорит, в ушах еще звучали слова профессора Карьяджи, и я слышал в его голосе замешательство. Пришлось выпить еще; я прибивался ко всем компаниям, попадавшимся на пути, вспомнил о своей былой общительности и пустил ее в ход, она еще действовала. Я произнес задом наперед несколько фраз, спел задом наперед пару дурацких песен шестидесятых годов, прочел задом наперед стихотворение Унгаретти, и стихотворение Монтале, и еще скороговорку. Я вызывал взрывы смеха и фонтаны изумления. Я излагал свои мысли о рынке искусства и о Крестовых походах, кто-то меня поддерживал, кто-то спорил; мне нравилось чувствовать себя в центре внимания, излучать давно забытые легкость и блеск. Я рассказал, как едва не умер от амебиаза, который подхватил в Индии, я положил руку на бедро худенькой рыжеволосой девушки, подружки Пьеро Мистрани, я снял ботинки, чтобы приятнее было ходить по траве у берега, я смотрел вверх, на звездное небо, и на ярко освещенный деревянный сарай, из которого несся выбранный Мизией ритм-энд-блюз.

А потом музыка стала медленнее и тише, ритм уступил место блюзу, и гости мужа Мизии начали расходиться, его мать еще раньше исчезла из этого хаоса, а гости помоложе перебрались на улицу, ошалев от толчеи, разговоров, алкоголя, травки; под белым тентом я увидел Мизию с бокалом в руке, которая слушала какого-то парня, еле стоявшего на ногах, и смотрела прямо на меня.

Я пошел к ней нетвердой походкой, мое разжиженное внимание тонуло в клейкой массе перезревших чувств. Я уже не мог толком рассчитать расстояние и потому чуть не врезался в Мизию, едва успев затормозить в нескольких сантиметрах от нее. Ее шатающийся собеседник обернулся, словно раскрывшаяся створка ширмы, посмотрел на меня, посмотрел на Мизию с таким видом, словно ждал, что сейчас увидит какое-нибудь чудо.

Мизия улыбнулась мне, держа у губ бокал тонкого стекла, но в ее улыбке не было ни удовольствия, ни радости, был лишь вопрос-без-ответа, даже смотреть на нее не было сил.

Не задумываясь, я спросил:

— Ты счастлива?

Не задумываясь, она ответила: