Затерянный горизонт - Джеймс Хилтон

Только после того как чайная церемония окончилась, а слуга был отпущен, Конвей осмелился повторить вопрос, на который Верховный лама не дал ответа.

— Мы заговорили о Маллинсоне, и вы сказали, что теперь это будет моя проблема. Почему именно?

— Потому, сын мой, что я скоро умру, — очень спокойно ответил Верховный лама.

Ничего подобного Конвей услышать не ожидал, и на мгновение лишился дара речи. А Верховный лама немного погодя продолжал:

— Вы поражены? Друг мой, все мы смертны — даже в Шангри-ла. Может быть, мне отпущены минуты, а, может быть, как знать, еще несколько лет. Я просто ставлю вас в известность о том, что предчувствую свою кончину. Вы, я вижу, очень огорчены, чрезвычайно мило с вашей стороны. Не стану лукавить: даже в мои годы о смерти думаешь с грустью. К счастью, от моей плоти мало что осталось, а что касается остального, тут все религии приятно единодушны и полны оптимизма. Я вполне доволен, но обязан в остающиеся часы приучить себя к странному ощущению — я должен помнить, что мне надо успеть исполнить еще одно дело. Догадываетесь ли вы, о чем идет речь?

Конвей молчал.

— Оно касается вас, сын мой.

— Это великая честь для меня.

— Я имею в виду нечто гораздо большее.

Конвей слегка поклонился, но не проронил ни слова, а Верховный лама, помедлив, промолвил:

— Вы, очевидно, заметили, что наши беседы были необычайно частыми. Но наши традиции, позволю себе этот парадокс, заключаются в том, что мы не являемся рабами традиций. У нас нет жестких ограничений и незыблемых правил. Мы действуем сообразно обстоятельствам, руководствуясь прошлым опытом, а еще больше — нашей сегодняшней мудростью и провидением будущего. Вот почему я желаю смело завершить это последнее дело.

Конвей по-прежнему молчал.

— Я вручаю в твои руки, сын мой, наследие и судьбу Шангри-ла.

Наконец нервное напряжение спало, и Конвей ощутил всю силу спокойной и благожелательной убежденности; все звуки смолкли, и он не слышал больше ничего кроме барабанного боя собственного сердца.

Потом этот бешеный ритм заглушили слова:

— Я ждал тебя давно, сын мой. Я сидел в этой комнате и вглядывался в лица новых пришельцев, смотрел им в глаза, вслушивался в их голоса, и всегда надеялся, что когда-нибудь встречу тебя. Мои коллеги состарились и преисполнились мудрости, но ты не менее мудр, хотя и молод годами. Дело, которое я завещаю тебе, друг мой, не обременительно, потому что в нашем братстве мы признаем только шелковые узы. Быть мягким и терпеливым, заботиться о духовных ценностях, править мудро и тайно, пока вокруг бушует буря. Тебе это будет несложно и приятно, и ты, безусловно, обретешь большое счастье.

Конвей порывался сказать что-то, но не смог. И только вспышка молнии, от которой поблекли тени, заставила его воскликнуть:

— Буря!.. вы говорили о буре…

— Такой бури мир еще не видывал, сын мой. От нее не защитят ни армия, ни наука, ни государство. Все плоды культуры будут растоптаны, человеческая цивилизация повергнута, на земле наступит хаос. Я предвидел нечто подобное, когда имя Наполеона никому не было известно. Еще отчетливее я с каждым часом вижу это сейчас. Ты думаешь, я ошибаюсь?

— Нет, вы наверное правы, — сказал Конвей. — Подобная катастрофа уже произошла однажды, и после нее наступило мрачное Средневековье, длившееся пятьсот лет.

— Это сравнение не совсем верно. На самом деле Средневековье не было таким уж мрачным. Вся Европа действительно погрузилась во тьму, но огоньки вспыхивали то здесь, то там — от Китая до Перу, давая надежду, что свет воссияет вновь. В грядущем Средневековье пелена мрака разом накроет всю землю — от нее не убежишь, не скроешься, разве лишь в особо потаенных местах. Остается надеяться, что именно таким местом и будет Шангри-ла. Пилот бомбовоза со смертоносным грузом, посланный уничтожать великие города, облетит его стороной, а если не облетит, то вряд ли захочет израсходовать на нас хотя бы одну бомбу.

— И вы думаете, это произойдет в мое время?

— Я уверен, что ты переживешь бурю. Наступит долгий век разрухи, но ты будешь жить, старея, набираясь мудрости и терпения. Ты сохранишь квинтэссенцию нашего опыта и привнесешь в него частицу своего собственного знания. Ты приютишь пришельца и обучишь его премудростям сохранения молодости и ясновидения; и, как знать, может быть, один из пришельцев станет твоим преемником, когда ты состаришься. Что будет дальше, я вижу смутно, но в очень отдаленном будущем мне видится новый мир, восстающий из руин, в корчах и надежде, взыскующий своих потерянных легендарных сокровищ. А они будут здесь, сын мой, укрытые за горными хребтами в долине Голубой луны, словно чудом сохраненные для нового Ренессанса…

Голос умолк, и Конвей увидел перед собой лицо, светящееся потусторонней непередаваемой красотой; потом сияние померкло, и осталась только маска с глубокими тенями, источенная, как старое дерево. Она была неподвижна, глаза закрыты. Конвей смотрел несколько минут, затем, словно в забытьи, осознал, что Верховный лама умер.

Очевидно, нужно было что-то предпринять, чтобы не утратить окончательно чувство реальности; Конвей почти инстинктивно взглянул на наручные часы. Часы показывали четверть первого. Он направился к двери, и неожиданно сообразил, что не имеет малейшего понятия, каким образом и откуда позвать на помощь. Слуг-тибетцев давно отпустили спать, а где разыскать Чанга или кого-нибудь еще, Конвей не знал. Он стоял в нерешительности на пороге темного коридора; через окно было видно проясневшее небо, но молнии продолжали вспыхивать над горами, уподобляя их серебряным фрескам. И тогда, все еще в полузабытьи, Конвей ощутил себя властелином Шангри-ла. Это был его мир, полный того, что он любил, к чему все сильнее тянулся душой, чтобы уйти подальше от вселенской суеты. Конвей рассеянно глядел в темноту, и в глаза ему бросались золотистые блики, игравшие на перламутровых и лакированных шкатулках; нежнейший, едва уловимый запах тубероз увлекал его из одной комнаты в другую. Наконец, шатаясь, он вышел во двор и остановился у края пруда; за Каракалом плыла полная луна. Было без двадцати два.

Потом откуда-то появился Маллинсон. Конвей почувствовал, что он взял его за руку и очень быстро куда-то ведет. Конвей не понимал, в чем дело, расслышал только, как Маллинсон что-то сбивчиво говорит.

Они дошли до комнаты с балконом, где происходили трапезы. Маллинсон крепко сжимал руку Конвея и чуть ли не силой тянул его за собой.

— Шевелитесь, Конвей, нужно собраться до рассвета. Потрясающие новости, мой милый, то-то старина Барнард и мисс Бринклоу всполошатся утром — а нас и след простыл… Ну да ладно, сами решили остаться — дело хозяйское, без них обойдемся… Носильщики в пяти милях за перевалом — они привезли книги и все прочее… Завтра отправляются в обратный путь… Теперь ясно, что эти субчики хотели надуть нас… не предупредили… мы застряли бы здесь на веки вечные… Эй, что с вами? Вы нездоровы?