Двойная рокировка - Ной Чарни

Бизо склонился над столом, освещенным лампой. Весь остальной кабинет тонул в темноте. На столе валялись неубранные окурки. Пепельницу переполняли тонкие белые останки того, что обычно сопровождало его мыслительную деятельность.

Глядя на фотографию в рамке, стоявшую на краю стола, Бизо задумчиво поглаживал всклокоченную седеющую бороду. Сначала мать, потом, в следующем году, отец. Остались инвалидные кресла и неизрасходованные кислородные баллоны. Он посмотрел на кучу окурков в пепельнице. Теперь он один. Бремя забот ушло, сменившись тягостным одиночеством. Тогда было невмоготу от свалившихся хлопот, теперь мучила пустота. Ничего не сделаешь, пришло их время. А когда придет его? Он отвел взгляд от фотографии, потом снова посмотрел на нее. Опустил глаза на открытую папку, прижатую поставленными на стол локтями, служившими опорой для его увесистого подбородка.

Слева лежала стопка закрытых папок. Из радиоприемника, купленного в дешевом магазинчике, неслись надтреснутые звуки классической музыки. Но Бизо их не слышал: он пробегал глазами страницу за страницей, делая пометки в книжице из «чертовой кожи», пока не была закрыта последняя папка. Бизо оттолкнул ее руками, и она влетела в пепельницу, подняв столб серой пыли, но детектив, кажется, этого даже не заметил. Сгорбившись в кресле, продавленном его необъятным задом, он поставил локоть на колено и обхватил рукой подбородок, другую запустив в шевелюру. Сдвинув очередную сигарету в угол рта, он принялся читать свои записи.

Люк Салленав, тринадцатый граф де Викон, жил в огромном замке, построенном в четырнадцатом веке его предком, третьим графом де Виконом. Он был рыцарем ордена Святого Иоанна, и хотя в наше время звание это стало чисто декоративным, со времени учреждения ордена в одиннадцатом веке его членами являлись многие известные фигуры, от Диего Веласкеса и Караваджо до российского императора Павла Первого. Салленав был к тому же масоном, что всегда вызывало некоторое подозрение. Все президенты Соединенных Штатов были масонами, а масонский символ, глаз внутри треугольника, и поныне украшает американский доллар — так глубоко внедрилась эта тайная организация в структуры мировой власти. Не последнюю роль сыграл данный символ и в истории западного искусства. Это значит, что Салленав имеет определенное влияние в неких подпольных структурах, опутавших весь мир корнями, давшими обильную поросль во всех странах.

Салленав был страстным собирателем бабочек, старинных гравюр и редких книг, особенно напечатанных до 1501 года, — инкунабул. Он участвовал в торгах всех крупных аукционных домов, но лишь то, не покупал, что появилось до 1700 года. У него имелась коллекция офортов Рембрандта, Дюрера и Голциуса и очень ранних гравюр на дереве. Он приобретал книги, о которых Бизо никогда не слышал, но их количество и цена вызывали невольное уважение. Но было между графом и детективом кое-что общее: Салленав тоже любил выпить, — с той лишь разницей, что пил он вино со своих виноградников.

В своих записях Бизо особо отметил лишь одну сторону деятельности графа — благотворительность. Судя по налоговым льготам, Салленав ежегодно жертвовал огромные суммы нескольким известным христианским организациям, которые занимались (а может быть, и не занимались) благотворительностью. Это были организации ультраправого толка, скорее политические, чем религиозные. Крест являлся для них лишь средством достижения своих целей, а не орудием милосердия. Бизо обвел эти пожертвования жирной линией. Одна из организаций была ему незнакома. Le Pacte de Joseph. Братство Иосифа. Она находилась на той же улице, что и галерея Салленава. Рю Иерусалим.

«Пока и этого хватит, — подумал Бизо. — On verra. Поживем — увидим».

Он посмотрел на столы своих коллег, где тоже стояли кофейные чашки и фотографии в рамках, поднялся, выключил настольную лампу и пошел домой.

Резко зазвонил телефон. Жан-Поль Легорже потянулся к выключателю, опрокинув будильники пустой стакан, стоявшие на тумбочке у кровати, и взял трубку.

— Жан, — услышал он голос Бизо. — Жан. Я… я только хотел…

Дальше было слышно лишь громкое пыхтение.

Легорже сел в кровати.

— Ладно. Сейчас оденусь.

Утреннее солнце заглянуло в окно и уронило луч на кровать. Мягкие простыни моментально впитали его тепло. Когда луч передвинулся к изголовью, одеяло зашевелилось.

Коффин приоткрыл глаза. За окном совсем рассвело. Он перевернулся на бок и обнял женщину, лежавшую рядом. Она была теплая и мягкая, как одеяло, нагретое солнцем. Женщина прижалась к нему и нежно поцеловала.

— Buongiorno, bello.[43]

— Buongiorno a te. Come va?[44]

— Bene, con te, tesoro. Dobbiamo andare subito?[45]

— Non ancora. E meglio dopo. E troppo comodo a letto.[46]

Коффин поцеловал ее в губы.

— Как будто мы женаты, правда?

Даниэла рассмеялась.

— Мы и в самом деле женаты.

— Можем наслаждаться прелестями супружеской жизни, не погрязая в обыденности.

— А почему обязательно погрязать? Скорее это напоминает двоих, бредущих по мокрому морскому песку.

— Как красиво ты умеешь облекать свои мысли, Дэни.

— Я там много читала. А что еще было делать, дожидаясь, пока ты…

— Я всегда держу слово. Если со мной поступают честно, не подвожу. Особенно когда дело касается тебя…

Коффин провел рукой по ее животу и бедрам и нежно сжал ногу.

— Тебе там, видно, пришлось работать. Мышцы стали железные.

Она с улыбкой толкнула его на спину, взобралась наверх и спросила, сжимая ногами:

— Ты так хорошо помнишь, какие они были раньше?

— Я просто поражен.

— А у тебя вырос животик.

— Куда… возможно.

— Но ты мне все равно нравишься.

— Я рад. Что ты хочешь на завтрак?

Коффин опрокинул Даниэлу на спину, и ее черные кудри рассыпались по подушке.

Она рассмеялась.

— Испугался, что я надеру тебе зад?

На сковородке шипела яичница с беконом. Коффин в халате на голое тело орудовал лопаткой.

— Здесь все дело в ловкости рук, — объяснил он.

— То, что англичане едят на завтрак, просто отвратительно.

— А что бы ты хотела? Спагетти?