Чужое лицо - Энн Перри

Мужчина заметно помрачнел.

— Маловероятно, мадам. Он мертв вот уже восемь недель — его превратили в кровавое месиво.

Если он рассчитывал, что она ужаснется, то напрасно.

Эстер проглотила комок в горле и взглянула ему в глаза.

— Звучит не страшнее, чем донесение с поля боя под Инкерманом, — спокойно заметила она. — Правда, там мы знали, что случилось, хотя так и не поняли, почему.

— Мы тоже знаем, что случилось с Джосселином Греем. Неизвестно только, кто это сделал. К счастью, за Крымскую войну я не в ответе. Я отвечаю лишь за расследование убийства Грея.

— Кажется, пока вы не очень-то преуспели, — недобро заметила Эстер. — Впрочем, я мало чем смогу вам помочь. Вот все, что я о нем помню: он терпеливо сносил боль и, как только пошел на поправку, стал передвигаться от койки к койке, ободрять и утешать других раненых. Думаю, он был замечательный человек. Раньше я как-то о нем не вспоминала. Он особенно заботился о тех, чьи раны были смертельны: брал у них адреса и писал письма их родным и близким, возможно, пытаясь как-то смягчить страшную весть. Несчастный, выжить в Крыму, чтобы быть убитым дома!

— С особой жестокостью. Кто-то сильно его ненавидел. — Мужчина взглянул на Эстер, и она наконец заметила, что у него умное лицо. — Мне думается, что убийца хорошо знал майора. К незнакомцам такой ненависти не питают.

Эстер содрогнулась. Была все же ощутимая разница между бессмысленной бойней во время войны и яростью одиночки, выплеснутой целенаправленно на Джосселина Грея.

— Простите, — она несколько смягчилась. — Мне на самом деле больше нечего вам сказать. Правда, в госпитале велась перепись раненых и больных. Вы могли бы затребовать ее и выяснить, кто лечился в одно время с майором. Но ведь вы, надо полагать, уже и сами догадались… — По лицу его пробежала тень, и Эстер поняла, что ему это и в голову не приходило. Терпение ее лопнуло. — Чем же вы тогда занимались эти восемь недель?

— Пять из них я сам валялся на больничной койке, — огрызнулся он. — А потом восстанавливал силы. Вы слишком много на себя берете, мадам! Вы заносчивы, плохо воспитаны, и у вас дурной характер! Ваши заключения поспешны и беспочвенны. Боже! Как я ненавижу умных женщин!

Она оцепенела на миг, затем ответ сам сорвался у нее с языка:

— Зато я люблю умных мужчин! — Эстер смерила его презрительным взглядом. — Как видите, нам обоим не повезло.

Подобрав юбки, она зашагала в сторону дубравы, то и дело цепляясь за кусты ежевики.

— А пропади ты пропадом! — выругалась она в бешенстве. — Болван!

— Доброе утро, мисс Лэттерли, — холодно поздоровалась Фабия, входя в гостиную следующим утром в четверть одиннадцатого. Хрупкая, изящная, она была одета на этот раз по-дорожному. Мельком взглянув на простое муслиновое платье Эстер, Фабия повернулась к вышивающей на пяльцах невестке. — Доброе утро, Розамонд. Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь. Прекрасный денек! Думаю, нам стоит навестить сегодня деревенских бедняков. Много времени поездка не займет, кроме того, это скорее твоя обязанность, милая, нежели моя.

Выслушав упрек, Розамонд покраснела и слегка вздернула подбородок. Семейство было в трауре, и Фабия, переживающая утрату особенно остро, надо полагать, безжалостно пресекала все попытки вернуться к прежней жизни раньше положенного срока.

— Конечно, матушка, — сказала Розамонд, не поднимая глаз.

— Без сомнения, мисс Лэттерли не откажется поехать с нами, — добавила Фабия, даже не спросив об этом гостью. — Отправимся в одиннадцать. У вас есть время переодеться. День жаркий, но прошу не забывать о приличиях. — С этими словами она одарила дам ледяной улыбкой и, приостановившись в дверях, добавила: — А на ланч заедем к генералу Уодхему и Урсуле.

Стоило ей выйти, Розамонд бросила пяльцы в корзинку для рукоделия — и промахнулась.

— Проклятье! — шепнула она, затем встретилась глазами с Эстер и извинилась.

Эстер ответила улыбкой.

— Не стоит извинений, — прямо сказала она. — Кататься по всему поместью, занимаясь показной благотворительностью, — не самое приятное дело. Тут любой сорвется на язык казармы. «Проклятье» — это еще мягко сказано.

— Вы скучаете по Крыму — здесь, на родине? — спросила вдруг Розамонд. — Я имею в виду…

Она отвела в смущении глаза и замолчала, словно испугавшись собственных слов.

Эстер представила, сколько еще времени предстоит Розамонд вежливо вести себя с Фабией и безоговорочно выполнять все ее приказы, никогда не ощущая себя хозяйкой в собственном доме. Наверное, даже после смерти Фабии дух ее еще долго будет витать в этих стенах, еще долго все будет идти по-старому: званые обеды, выбор подходящих гостей, визиты к бедным, балы, ежегодные скачки в Аскоте, регата в Хенли и, безусловно, зимняя охота.

— Да, конечно, иногда скучаю, — согласилась Эстер с улыбкой. — Но мы не в силах вести затяжные войны. Бытовые условия во время кампании ужасны; кругом холод и грязь, а усталость такая, словно тебя избили… Не говоря уже об армейском рационе. Оказывать людям помощь — великая радость, но это можно делать и здесь, в Англии.

— У вас доброе сердце, — Розамонд снова подняла глаза. — Я не ожидала от вас таких слов. — Она встала. — А сейчас, мне кажется, пора переодеться в подобающие случаю костюмы. У вас есть что-нибудь скромное и безвкусное, но при этом с претензией на благородство? — Она подавила смешок. — Простите… Вопрос, конечно, дикий.

— У меня весь гардероб такой, — с улыбкой ответила Эстер. — Например — темно-зеленое с тускло-голубым, как выцветшие чернила. Подойдет?

— Идеально! Идемте.

Они вчетвером они разместились в открытой двуколке. Менард взялся править, и они покатили по дорожке сначала через парк, потом среди пшеничных полей — туда, где выглядывал из-за холма шпиль сельской церкви. Менард умело управлялся с вожжами, и чувствовалось, что это занятие доставляет ему истинное наслаждение. Он даже не пытался завязать разговор, предпочитая молчаливо обозревать поля, деревья и небо.

Фабия и Розамонд были увлечены беседой, а Эстер наблюдала за Менардом. Она с удовольствием смотрела на его сильные руки и непринужденную посадку. Дневной объезд имения не был для него постылой обязанностью. В Шелбурне Эстер не раз видела, как лицо его выражало гнев, становилось надменным или внезапно искажалось нервной гримасой, как у солдат перед боем. Теперь же оно было задумчиво и спокойно.

Первый домишко, который они посетили, принадлежал сельскому батраку и располагался на самом краю деревни. Единственная комната была переполнена: одетая в лохмотья женщина с обгоревшим на солнце лицом делила буханку хлеба на семерых детей. Их тонкие босые ноги были покрыты пылью, ребята явно только что пришли с работы в поле или в саду. Даже у самой младшей, которой едва исполнилось три года, пальцы были липкие от фруктового сока — она тоже собирала урожай.