Мой Бердяев - Наталья Константиновна Бонецкая

4. Знание и вера у Бердяева и Штейнера

Говоря о гностицизме Бердяева и Штейнера, нельзя не поднять вопроса о том, какую роль в их воззрениях играли знание и вера. Штейнер – это гностик в полном смысле слова, и понятие веры для него одно из самых одиозных. Системе Штейнера «вера» просто не нужна – он не желает полагать ею предела знанию. «О границах познания не может быть речи», – заявлял Штейнер, отвергая потусторонние в отношении опыта реалии, будь то «вещь – в – себе» Канта или антропоморфный Бог религии. Свое мировидение Штейнер называл монизмом, имея в виду единственность мира, занимающего человека: «Сторонник монистического мировоззрения знает, что всё необходимое для объяснения данного ему явления мира должно лежать в пределах последнего»[343]. Познающий человек – гностик в воззрении Штейнера – это посвященный либо человек более высокой, чем нынешняя, эволюционной ступени, обладающий органами для восприятия тонкой мировой телесности. «Мы не хотим больше только верить, мы хотим знать», – заявляет Штейнер как бы от имени профанного человечества[344]. Вера для него – лишь неполное, внешнее знание, идущее от авторитетов, – а потому это область несвободы. Не Бог задаёт человеку жизненную цель, и не Божью, а свою собственную волю должно исполнять человеку: религия, предписывающая человеку искать бытийственной поддержки у Бога, была самым заклятым врагом Штейнера. Неслучайно в юности он упивался «Антихрист(ианин)ом» Ницше[345], сливаясь своими сокровенными интуициями с «проклятием христианству» того, кто ратовал как раз за «высший тип человека», наделенного не только «новыми ушами», «глазами» и пр., но также «мужеством к запретному» и «новой совестью», обрекающей на гибель «слабых и неудачников»[346]. Путь оккультного обучения, на который вставали ученики Доктора, как раз освобождал человека от божественного водительства и предоставлял себе самому[347]. Утрата чувства мировой тайны (вещь-в-себе – гносеологический синоним последней) – один из аспектов богооставленности: для такого воззрения реален лишь мир, творимый или полагаемый человеком, мир его не – я, – в нем – то человек свободен. Этот очеловеченный мир по Штейнеру, мир тайноведения посвященных, данный их оккультному опыту, надо признать, весьма величествен: «живое мировое целое»[348], новоаристотелевский мир идей, одушевляющих вещи, всякому напомнит о софийном всеединстве – религиозно – гностическом лозунге русской философии.

Признавал ли Штейнер реальность надмирную – Бога Творца, вещи «последние», неприступные и несказанные? Предположу, что, допуская их (здесь эзотерика его эзотерики), он не направлял луча своего внимания на то, что мышлению неподвластно. Но вера – то как раз предполагает активное внимание к вещам «невидимым» – «обличение» их. И потому вера учением Штейнера принципиально исключается из круга должных установок потенциального посвященного. Антропософия взяла на вооружение методологию естествознания: «восприятием» и «понятием» можно охватить и подчинить всё то, что человеку необходимо в видимом и незримом универсуме. Как выражается К. Свасьян, в «Философии свободы» Штейнер «острие знания» направляет в «былую область веры»[349], – хотя и не в последнее ее Основание, – добавлю от себя. При этом исследователь – апологет Штейнера и Ницше говорит о гносеологии первого как «наихристианнейшей», а о втором как о «перво – христианине» (вместо «анти – христианина»), очутившемся в «псевдохристианстве»[350]. И здесь проблема постницшевского христианства, поставленная мною в другом месте[351]; самое непосредственное отношение к ней имеет и Бердяев.

Штейнер – абсолютный оптимист в познании, о такого типа гносеологии (в связи с книгой Н. О. Лосского «Обоснование интуитивизма») Бердяев (вслед за Аскольдовым) говорит как о «гносеологии богов». Дела не меняет то, что место «богов» у Штейнера занимают «посвященные». – Соотношение знания и веры у раннего Бердяева сложнее, нежели у Штейнера; интересен и непрост также вопрос о том, насколько сближаются (или расходятся) здесь гностики Бердяев и Штейнер. Как я надеюсь показать, при всей разности терминологий, Бердяев в вере не слишком обгоняет Штейнера. Здесь оправдывается глубокое бердяевское наблюдение: «Гносеологические споры – главным образом споры о словах, гносеологические разногласия – многозначность слов»[352]. Бердяев был проницательней многих своих современников когда связывал революционные перемены в мире с обновлением языка. Но, стремясь вернуть словам утраченный смысл, запутывались окончательно. Вера как внешний авторитет Бердяевым отрицалась в точности, как Штейнером; вера же, как мистическая интуиция, признавалась Бердяевым, признавалась и Штейнером под именем знания. Вместе с тем рациональное познание – «объективация», Бердяева не интересовавшее (как Штейнера не интересовала религиозная вера), в практике «духовных исследований» Доктора «субъективировалось», превращалось в интуицию; «понятия» и «идеи», утратив свою абстрактность, оборачивались импульсами, которые пробуждали к жизни существо вещей. Так познание в опыте Штейнера становилось тем общением с живой природой, которое Бердяев рассматривал как раз в качестве задания «творческой эпохи». Иначе говоря, расхождение Бердяева со Штейнером в основах гносеологии касалось скорее слов: ставя целью приобщение к мировому Логосу и исходя из подобия микро – и макрокосма, оба отстаивали интеллектуальную интуицию в качестве познавательного метода, отрицая при этом как рационализм, так и его оборотную сторону – недоступную для разума вещь – в – себе.

Посмотрим, как Бердяев в «Философии свободы» разбирается с понятиями знания и веры. Казалось бы, он делает это в форме полемики с теософией Штейнера[353]. Последняя, на его взгляд, движима «желанием узнать, не поверив, узнать, ни от чего не отрекаясь и ни к чему не обязываясь, благоразумно подменив веру знанием»[354]. Ранний Бердяев позиционирует себя в качестве создателя «церковной гносеологии», – более того, как сторонника православия: «Философ должен быть посвящен в тайны всенародной религиозной жизни и в них искать опоры» (с. 54). Очевидно, что свое воззрение – гносеологию, задуманную (как и в случае Штейнера) в качестве «философии свободы», – ранний Бердяев намеревался утвердить на фундаменте веры, обосновав бессилие знания в деле обретения истины. Но его первичные интуиции бытия повели его в другую сторону. Гностик по устроению ума, революционер по темпераменту, Бердяев в своей теории познания пришел туда же, куда и Штейнер – гностик куда высшего градуса и бунтарь ницшевской закваски. Старые понятия «веры» и «знания» у обоих мыслителей оказались в корне переосмысленными и сблизились, явив два вида новых – синтетических мироотношения. В остроумных бердяевских рассуждениях – некоей словесной игре – знание и вера изначально подобны, как бы симметричны. Если, согласно апостолу Павлу, вера это «обличение вещей невидимых», то, говорит Бердяев, знание есть «обличение вещей видимых» (с. 44 – 45). Отсюда сразу следует, что «знание – принудительно, вера – свободна», поскольку видимые вещи – это данность для познающего, тогда как предмет веры предполагает свободу избрания. Как мы помним, Штейнер, напротив, переживал свободу, познавая идеи вещей, ибо эти идеи он находил в глубине своего сознания и они не полагали