Брак с Медузой - Теодор Гамильтон Старджон

– Идите, все готово, – позвала его из комнаты девушка. Она убрала с ночного столика лампу и поставила на него толстое овальное блюдо, на котором находились нежирный настоящий стейк, бутылка эля, бутылочка поменьше с крепким портером, картофель по-айдахски – между половинками клубней таяло масло. Горячие рулеты под салфеткой, салат в небольшой деревянной миске.

– Я ничего не хочу, – заявил он, немедленно приступая к трапезе. И все в мире исчезло: остался лишь вкус доброй еды, наполнявшей гортань и небо, тонкое покалывание пива и неописуемое волшебство обжаренной корочки.

Когда блюдо опустело, он вдруг почувствовал, что оно готово вместе со столиком взлететь к его голове. Гип содрогнулся всем телом, шатнулся вперед, вцепился обеими руками в край стола, чтобы удержать его на месте.

– Все в порядке, все хорошо, – проговорила девушка за его спиной и, положив руки на плечи, усадила обратно в кресло. Он попытался поднять руку, однако не смог этого сделать. Она вытерла салфеткой его влажный рот и лоб.

Наконец глаза его открылись. Он поискал ее взглядом… она сидела на краю постели, безмолвно наблюдая за ним. Он кротко улыбнулся.

Она поднялась:

– Теперь все будет хорошо. Ложитесь. Спокойной ночи!

Она была в комнате – и вдруг ее не стало. Она была с ним, а теперь он остался один. Это была перемена слишком важная для того, чтобы ее можно было претерпеть, и слишком огромная для того, чтобы ее можно было понять. Поглядев на дверь, он проговорил «Спокойной ночи» только потому, что это были последние ее слова, и они еще трепетали в воздухе.

Опустив руки на подлокотники кресла, Гип заставил свои ноги повиноваться. Он сумел только встать, не более того, и в итоге упал вперед и наискось, чтобы при падении не задеть стол. Он повалился поперек стеганого покрывала, и навалилась тьма.

– Доброе утро.

Он не шевелился. Колени его были подогнуты, а руки тыльной стороной прикрывали глаза. Он отключил свое кинестетическое чувство осязания, чтобы легкий наклон матраса не указал на место, где присела она. Он отсоединил слух – на случай, если она опять заговорит. Но ноздри выдавали его, он не ожидал обнаружить в этой комнате кофе, и теперь хотел его, жаждал, прежде чем отключить обоняние.

Он лежал и думал, что-то думал о ней. Если она заговорит, думал он, я ей задам. Он будет лежать здесь, пока она не заговорит, а когда заговорит, проигнорирует ее, и останется лежать.

Он ждал.

Но если она не заговорит, он не сможет проигнорировать ее слова, так?

Он открыл глаза – круглые, горящие, сердитые. Она сидела в ногах его постели. Тело ее замерло, лицо застыло, жили собственной жизнью только рот и глаза.

Он вдруг с силой закашлялся. Это заставило его зажмуриться, но когда он снова открыл их, то уже не смотрел на нее. Прикоснувшись к груди, он посмотрел на себя.

– Надо же, так, не раздеваясь, проспал всю ночь.

– Выпейте кофе.

Он поглядел на нее. Она до сих пор не двигалась и не шевелилась. Красный жакет с серо-зеленой косынкой на шее, удлиненные серо-зеленые глаза – из тех, что в профиль кажутся глубокими треугольниками. Он отвернулся от нее…

И, поворачиваясь все дальше и дальше, заметил кофе. Высокий кофейник, чашка с толстыми стенками, полная до краев. Черный, крепкий, добрый напиток.

– Ух, – протянул он, вдыхая запах. И отпил. – Ух!

Теперь он поглядел на солнечный свет: складки приподнятых дуновением маркизетовых занавесок, сноп света. Хорошо. Светлый овал, тень самого света там, где солнце отражалось от висевшего на стене круглого зеркала на чистую краску соседней стены. Хорошо. И он сделал новый добрый глоток.

Потом поставил чашку и прикоснулся к пуговицам рубашки… мятой и пропотевшей.

– Душ, – проговорил он.

– Ступайте, – отвечала девушка. Поднявшись, она подошла к комоду, на котором находилась картонная коробка и несколько бумажных пакетов. Из коробки она достала электроплитку. Тем временем он сумел расстегнуть три пуговицы. Потом с легким треском отлетели четвертая и пятая. Каким-то образом он сумел избавиться от прочей одежды. Девушка не обращала на него внимания, она не смотрела на него, но и не отворачивалась, а что-то делала с плиткой. Он отправился в ванную комнату и долго возился там с кранами душа, пытаясь сделать воду приемлемой. Став под душ, он пустил воду по шее и спине. Увидев в мыльнице мыло, пустил воду на голову и долго мылил ее куском мыла до тех пор, пока мягкая и ласковая пена не покрыла ее целиком. Неведомо откуда явилась мысль: Боже мой, мои ребра стали похожи на ксилофон. Надо бы снова обрасти мяском, иначе можно и заболеть, а там и… Потом мысль сама собой возвратилась обратно, перебивая себя: А зачем выздоравливать? Хорошо быть больным. Оставайся больным, чувствуй себя все хуже и хуже. Возмутившись, он неведомо у кого потребовал ответа: кто это тут говорит, что я должен болеть. Однако ответа не получил, если не считать таковым звонкий плеск струй о кафель.

Выключив воду, он вышел из душа и снял с вешалки огромное полотенце. Начав с головы, просушил им каждый волосок от кончика до корня. Потом бросил его в уголке на пол, взял другое и растер им все тело, так что оно порозовело. Он выглянул в комнату, халат оказался на ручке находившегося возле двери мягкого кресла, поэтому он сразу же накинул его на плечи.

Девушка тем временем поливала три сидевших на сковородке идеальных яйца благоуханным жиром бекона, черпая его ложкой. Когда он присел на краешек постели, она ловко спустила все три яйца ему на тарелку, оставив весь жир на сковородке. Яичница оказалась совершенной, белок весь свернулся, а круглые желтки оставались жидкими, однако подернулись пленочкой. С ними соседствовал бекон, подсушенный и ароматный, на четыре коротких секунды не дотянувший до хруста. А еще тосты – золотые снаружи, белые и мягкие внутри, с быстро тающим маслом, спешащим найти для себя укромные уголки и укрытия… два ломтика с маслом, один с мармеладом. И всю эту трапезу освещало солнце, создавая цвета, доступные одному лишь мармеладу и цветному стеклу.

Он ел и пил кофе; ел и снова пил кофе, и запивал его кофе. Все это время она сидела в мягком кресле, и руки ее казались плясунами, под легкими и быстрыми движениями которых пуговицы сами собой прирастали к рубашке.

Он следил за ней, и когда она закончила свою работу, подошел и протянул руку к рубашке, однако она указала ему:

– Возьмите чистую.

Он обнаружил вязаный пуловер и рубашку поло.

Пока он одевался, она вымыла тарелки и сковородку и поправила постель. Потом он сидел, откинувшись в кресле, а она, став на колени, перевязывала его руку. Повязка оказалась крепкой и удобной.

– Вообще-то уже можно обойтись и без повязки, – с удовлетворением заметила девушка. Потом она встала, подошла к постели и села лицом к нему, спокойная – если забыть про глаза, если забыть про рот.