Весенние игры в осенних садах - Юрий Винничук

Так же, наверное, и ее отца подобным образом заманили когда-то на воскресный обед, и он, раб желудка, полуголодный студент из сельской глухомани, позволил спеленать себя их сетями и лишь спустя годы сообразил, что и обеды эти театральны, и голоса, и беседы, и наряды… Вот он сидит напротив, развалившись в кресле-качалке, и по его мечтательному взгляду, блуждающему по вишенному раю, можно предположить, что и он здесь обедал впервые, и, возможно, так же дозревали вишни и рдели на солнце, а панна Мирося, будущая его жена, удобненький мягкий матрасик с пульсирующим подгрудком, сидела здесь же напротив и носиком черной туфельки шаркала по травке, как это делает теперь ее дочь.

За столом кроме родителей и нас с Лидой красуется увядающая анемона, сестра пани Мироси – тетя Роксолана. На голове стареющей девицы колбасились невероятные кренделя из густых светлых волос, лицо же ее, потно заштукатуренное кремами и пудрами, походило на застывшую японскую маску. Ощущение того, что за одним с тобою столом обедает покойница, – не из лучших. Тете Роксолане скоро стукнет полтинник, и, как мне украдкой шепнула Лида, она еще девственница. Ну что ж, ее невинность целиком на совести отца Лиды.

– Она тебя ненавидит, – предупредила меня Лида.

– За что?

– За Роксолану.

Наверное, этого следовало бы ожидать от дамы с таким именем.

Лидочкина мама ест суп, манерно держа ложку лишь двумя пальцами, остальные три растопырены, словно павлиний хвост, она осторожно и беззвучно втягивает в себя жидкость и еще аккуратнее глотает, как будто ее предупредили, что вместе с супом может проглотить нечистика, и потому каждый раз набирает только половину ложки. Иногда лишь отец, увлекшись, может прихлебнуть смачно и звучно, что мгновенно вызывает нервную реакцию матушки и ее сестры: обе, как по команде, постреливают глазами и недвусмысленно покашливают, от чего старик вздрагивает и смущенно посматривает на меня, чуть не давясь. Я делаю вид, что ничего не замечаю. Лидуня, очевидно, успела перекусить перед обедом, это похоже на нее уж если она участвовала в готовке блюд, то не могла отказать себе в удовольствии попробовать всего понемногу теперь она не столько ест, сколько надкусывает и пригубливает, словно понарошку, играя роль. Тетя Роксолана позволяет себе больше – она, зачерпнув суп, медленно подносит ложку к рту, на мгновение придерживает, будто прицеливаясь, а затем резко переворачивает ее куда-то за нижнюю челюсть, где, похоже, разместился отстойник-накопитель, видно, оттого она все время пожевывает, словно ест не суп, а кашу.

За уткой Лидин отец начал распространяться про политику, про будущие выборы, но разговор не клеится, у меня нет настроения встревать в политические дебаты И напрасно, если бы я знал, что произойдет дальше, то предпочел бы остановиться на политике. Наконец тетя Роксолана, кашлянув, выпускает давно поднакопленный пар:

– Пан Юрко, Лидуня воспитана в давних галицких традициях. Она не какая-нибудь вертихвостка. К нам тут приходили вполне порядочные парни, однако она их не хотела: берегла себя как никто. А вы ведь знаете, каково это в нашито времена, вы ведь сами знаете, что это значит, когда в девятом классе делают аборты. Лидуня не такая. Она в пять лет уже читала наизусть Шевченко.

Ну что ты, дурища, знаешь о ней? Да я с вашей Лидуней занимался любовью на крыше того самого дома, под которым высится памятник Кобзарю, и, ей-богу, он своей десницей благословлял нас: «Давай, казак, не подкачай, и слушай ее, дышит ли!», и Лидуня дышала так, что я вынужден был прикрывать ей ладонью рот, чтобы не испортить вечерним прохожим святое воскресенье.

– Она много читала. Мы водили ее в театр, в оперу…

Предавались любви мы и в опере. Там такие чудесные закоулки, где ни одна живая душа тебя не найдет. В театре Заньковецкой, правда, могут застукать, там слишком звонкая акустика, и шаги издалека отдаются таким эхом, словно кто-то уже совсем рядом, поэтому приходилось часто останавливаться, навострять уши и прислушиваться. Как-то неподалеку от мастерской главного художника Лида забыла на подоконнике свои трусики. Каково же было наше удивление, когда на следующий день, снова вдохновленные страстью к театральному искусству, мы обнаружили их на прежнем месте.

– … в филармонию…

И там во время симфонического концерта мы так же забивались за какие-то шторы и в сплошной темноте совокуплялись, словно дикие звери, а в финале, когда я отодвигал штору и свет проникал в наше логово, то мы чуть не лопнули со смеху, ведь, оказалось, Лида упиралась руками о лысую голову вождя революции, которую прятали здесь от национально сознательных глаз, по идеально белой лысине стекала моя живица.

– Именно поэтому, пан Юрко, мы просили бы вас прекратить писать все то непотребство, все эти мерзости, которые вы печатаете в своей газете.

Наконец она исторгла из себя то, что до сих пор отягощало ее непорочную душу.

Нависла тревожная тишина. Лидуня робко хихикнула и прикусила нижнюю губу, следя за мной исподлобья. Отец на всякий случай перестал жевать и с полным ртом замер, вытаращив встревоженные глаза. Матушка делала умный вид, будто это вовсе не тетя Роксолана вынесла окончательный приговор, а сама Богородица. Старая дева еще несколько мгновений пронизывала меня своим совиным взглядом и, убедившись, что я проглотил первую пилюлю, угостила следующей:

– Вы себе не представляете, что мы испытали, когда Лидуня сообщила, что встречается с вами. Я переспросила ее тогда, не тот ли это самый, кто столь омерзительно опорочил нашу Роксолану… Да вы себе хоть представляете, на что подняли руку? Ведь наша Лидуня воспитывалась на идеале Роксоланы.

«Возьми меня, как султан свою рабыню! Трахни меня! Я твоя невольница, делай со мной, что хочешь! Скажи мне: Роксолана! Обзови меня! Нет, не так… еще грубее… так… так…»

– Моя мама назвала меня Роксоланой в те времена, когда это звучало как вызов! Человек с таким именем был обречен. Даже речи не могло быть о том, чтобы я могла пробиться наверх. Вы понимаете? Мы читали про Роксолану из-под полы…

Я знаю. И мне приходилось читать из-под полы. Но я уже излечился. Я уже не страдаю унизительной болезнью невольничества и впредь молиться на ваши рабские идеалы не намерен.

– И вдруг это ваше «Житие гаремное»… Я не верила своим глазам. Все спрашивала своих знакомых, настоящая ли это ваша фамилия. Я была уверена, что в действительности вы какой-нибудь Кох или Кауфман. И наконец я нахожу знакомых людей, которые знают вашу семью. Оказывается, вы – наш, галичанин! И ваш отец воевал в УПА! Правда, был не бандеровцем, а мельниковцем, но это еще можно как-то стерпеть. По крайней мере, я уверена, что не он вас так воспитал. Я часто задумывалась над этим. Прочитала все ваши книги, все публикации, чтобы разгадать эту загадку. И я поняла. Таким вас сделала система. Вы – жертва коммунистической системы. И мне стало жаль вас.

Я взглянул на нее и увидел, что ее глаза наполнились слезами. Чего она хочет от меня? Чтобы я раскаялся и плюхнулся к ее невинным стопам, заламывая руки? Но ведь я мог бы и ответить. Да, мог бы. Я мог бы сказать: «Христова невеста! Да ведомо ли тебе, что такое любовь? Что это, когда два жаждущих друг друга тела неизъяснимая неистовая сила притягивает и сплетает в один клубок? Когда все, существовавшее доселе и грядущее, исчезает в мареве, а остается лишь то, что есть: безумная песня тела, пляска огня, буря и натиск, извержение вулкана, Всемирный потоп! Разве ты это познала? Ты, кто ни разу не захлебывалась хмельным вином спермы? Что знает твой язык, который лизал только мороженое? Что знает твоя задница, кроме медитаций на унитазе?.. Даже твоя сестра не сможет рассказать тебе чего-то большего, ведь, как я догадываюсь, любовью она занималась лишь в темноте под одеялом и не чаще, чем раз в неделю».