Живой роскошный ад - Джон Хорнор Джейкобс

Ещё до полудня мы отправились в путь.

До наступления темноты успели покрыть больше трехсот километров.

Даже для июня было жарковато. Обильно потея в салоне машины, Кролик проклинал жесткие шестерни и сцепление. «Студебеккер» определённо заносит вправо. Обсудив последние новости, мы решили наверстать упущенное.

– После моего развода… – упомянул Кролик.

– Развода? – переспросил я. – Я не знал даже, что ты был женат.

– Эвелин даже для меня была слишком радикальна.

– Неужели?

– Когда меня выгнали из «Дэйли-Уоркера»… представляешь? Выгонять работников из коммунистической газеты! Сволочи! Словом, Эвелин собралась ехать в Мичиган и призывать чернокожих рабочих вокруг Детройта образовывать профсоюзы. Я не проникся этим.

– Звучит опасно.

– Это и есть опасно. Так что она нашла себе другого, питающего такую же, как Эвелин, страсть к Достоевскому.

– Я предпочитаю Пушкина, – засмеялся я. Кролик тоже улыбнулся, но не сводил глаз с дороги.

– А ты? – наконец спросил он. – Давно не слышал о тебе новостей.

– Путешествовал. Жил на деньги от одной книги, пытался писать другую.

– Слышал, ты был в Северной Африке, – усмехнулся он. – В Марокко. Любишь дикарские ритмы тёмного континента? – Кролик помахал рукой, будто говорил о какой-то мелочи – не о необъятной Африке с её многочисленными и разнообразными народами, бесчисленными культурами и музыкальными традициями.

– Не говори об Африке так, – резко ответил я, – ты только демонстрируешь своё невежество. Если бы я считал её музыку мелочью, не стал бы изучать её столько лет.

– Разве же у меня есть предрассудки против неё? Я обожаю свинг. А как твоё путешествие в Новый Орлеан? – Кролик имел в виду моё путешествие в дельту. Он всегда так говорит – его острый, но беспокойный ум прыгает туда-сюда по саду своих мыслей.

– Никогда не пробовал абсент, – засмеялся он. – Слышал, Новый Орлеан – единственное место во всех Штатах, где его можно пить. Ты пил?

– Целую бутылку. Надеялся, что Зелёная Фея подарит мне галлюцинации. Получил только тяжёлое похмелье и пустой кошелёк.

– Говорят, тамошним женщинам доверять нельзя.

– Там жарко и очень липко, – сказал я и умолчал об остальном.

Здорово снова быть с Кроликом. С ним легко возвращаешься к солдатской манере беседы. Пройдя вместе через столько ужасов, мы также привыкли относиться к странному, невероятному и даже опасному как к нормальным вещам.

Мы ехали, пока не опустилась ночь, а мы не нашли одинокий амбар в окрестностях Моргантауна, Западная Вирджиния. У этого амбара, при свете масляной лампы, я и пишу эти строки. У «Студебеккера» удобный салон, и, если поджать ноги, я могу вытянуться на передних сиденьях и спать тут. Кролик уже дрыхнет без задних ног в спальном мешке на земле, в плесневелом и сером – но, по крайней мере, сухом – стоге сена. Мне тоже пора на боковую, но я на взводе и хочу выпить. Вчера вечером я употребил слишком много, и единственное лекарство против этого – выпить ещё, но на сотни километров вокруг нет ни баров, ни алкогольных магазинов. Завтра придётся найти какой-нибудь достаточно большой для таких заведений город. В своих письмах Ломаксы сообщили, что, если мы хотим делать записи, нужно обзавестись табаком и алкоголем: информанты делятся песнями только в обмен на виски. Думаю, когда заведём «СаундСкрайбер», не будет ничего плохого, если я присоединюсь.

Не могу уснуть.

Клянусь, я пытался. И на краткий миг действительно задремал и уснул – и опять этот сон. Я был совсем мальчиком, и мы с матерью снова находились на ярмарке шатокуа (нашей последней ярмарке вместе). Настроение было праздничным. Мать уже успела выпить бутылку вина, мы входили в ворота ярмарки, за которыми были шатры. Ворота, благодаря фантазии кого-то из организаторов, были в форме пасти, как у персонажа Рабле. Мать шла рука об руку с её новым кавалером, бледным и высоким Мэттью Инсуллом, который дал мне десять центов с разрешением тратить на что захочу. Я убежал смотреть негритянских певцов и танцоров. В своём нью-йоркском детстве я нередко ходил на Матушку Шатокуа – самую первую из таких ярмарок, которая превратилась в традицию и разошлась по всей стране, став пышнее: теперь шатрам не было счёта, кое-где лекторы рассказывали об истории земледелия, богословии, философии, естественных науках. Поэтому я не удивился, что царство моих снов обрело облик этой ярмарки. Все чувства впали в летаргию, словно на них набросили одеяло; я двигался, будто плыл в патоке… или тонул в воде.

Негры пели и плясали на грубо сколоченной из сосновых досок сцене при неверном свете керосиновых ламп. Я захлопал и отдал им десять центов, и артисты подарили мне конфеты из перечной мяты. Сначала они играли «Господь велик», «Возьми меня за руку» и «Да воспламенится сердце моё», но потом увидели, что спиричуэлсы мне наскучили (даже в детстве я не любил церковь), и решили исполнить более оживлённую, развязную песню. Стояла ночь, парочки танцевали в темноте, некоторые бесстыдно целовались, но в основном просто держались за руки. Все люди и лица были белыми – белые пришли поглядеть на южных менестрелей. Песни становились громче и громче, от некоторых я краснел, от некоторых хотел пуститься в пляс. Кто-то из чернокожих артистов и артисток сошёл с грубых сосновых подмостков, освещённых рампой из керосиновых ламп; музыканты собрались вокруг меня, смеясь, негритянки стали прижимать меня, ещё маленького мальчика, к грудям, целовали, потом затащили на сцену и начали плясать, ухватив меня за руки. Артисты пели песню за песней, смеялись и подражали выговору Билла Монро, словно он тут был главным исполнителем. Потом стало тихо, и добрый чернокожий музыкант усадил меня на скамейку на одной из сторон сцены, будто я был почётным гостем, принцем каким-нибудь. И вдруг откуда-то из-за спины этого музыканта послышалось незамысловатое пение.

К нему добавились звуки гитары, потом – тамбурина. Так я услышал её впервые.

«Стаггер Ли».

Не знаю, как звали его – того, кто пел песню. Помню только его несчастное лицо: он вышел на свет керосиновой рампы, чередуя высокие ноты с низкими; его чёрная кожа блестела, глаза живо сверкали, на певце был щегольской костюм. Он пел, и вдруг, по странной логике снов, я осознал, что моя мать тонула. Пока нам пели об истории злодея Стаггера Ли, она плыла пьяной в озере поблизости, отчаянно втягивая воду в лёгкие.

В своём сне я превратился в Стаггера Ли – я тоже кого-то застрелил, и меня вешали. Я и правда стрелял в людей, и Кролик тоже убивал – при Реймсе, при Ипре. Конечно, от этого особенной вины я не испытываю – на нас обоих в момент убийства были мундиры. И всё же меня преследуют кошмары. Я задыхался, и мать погружалась под воду; я бился в петле, и мать пыталась вынырнуть на поверхность озера Шатокуа, а луна преломлялась в воде тоненьким бликом. Что это – мужской силуэт? Значит, Инсулл был с ней?