Угловая комната - Тимур Валитов

Варил и ел очередную порцию пельменей, ходил из угла в угол, пытался смыть с языка и десен перцовый привкус, искал в ящике Семёна приличные носки, зачем-то вспоминал, что меня веселит в Серёже (например, он говорит «отвязать коня» вместо «поссать» и верит, что сталинские высотки излучают волны покорности), спрашивал соседей про зарядник для айфона (и даже одолжил провод на два часа), читал очередную порцию соболезнований (еще один обычай, что достойней уничтожить), приуроченную к очередной порции документов на отпуск (боже, сколько их?), смотрел какой-то репортаж, в котором Путин упрямо твердил про «футбол объединяет» (делом нужно заниматься, молодой человек), дважды собирался позвонить маме и дважды откладывал, смаковал «Чевенгур» по странице («помахай мне лопухом по верхам – я ветер люблю»), чистил джемпер от черных кошачьих волос, снова ходил из угла в угол, снова что-то искал, смотрел, чистил.

В пятнадцать минут шестого я был в «Пятёрочке».

– Чего тебе? – спросила Белова.

– Третий день работаешь.

– Пятый.

И опять:

– Так чего тебе?

Что ей ответить? Что больше не могу искать, смотреть и чистить? Что не хочу видеть Серёжу – и к бабушке тоже не хочу? Что должен узнать: о ее жизни сейчас, о ее жизни тогда – и о том далеком вечере?

– Смена еще долго?

– А тебе-то что?

Очередные десять минут у крыльца – и наизусть уже каждый кирпич, каждая вмятина в асфальте. Вышла Настя – в юбке и водолазке: я впервые рассмотрел ее грудь – небольшую, с несоразмерно крупными сосками, от которых ткань лучами расходилась в разные стороны.

– Давай быстрее. Отпросилась у мужа до восьми.

В такси сильно пахло бензином. Я не знал, с чего начать, – и мы молчали: каждый – о своем. Когда вышли из машины, поднялся ветер; она шла через улицу – и юбка взлетала на каждом шагу. Заиграли «Шербурские зонтики»:

– Да я же сказала. Бывший одноклассник.

И через секунду:

– Ой, всё, – и трубку в карман.

В «Гараже» то ли поломались краны, то ли закончился газ – народ смотрел футбол под водку или вино. Я взял бутылку игристого: ее принесли теплой – пришлось просить лед. Когда официант бахнул пробкой, Настя зажмурилась. Глоток, еще один – и опять все поплыло друг на друга: барная стойка, антресоли, Лужники на экранах.

– Я бросила универ, когда заболела мама. Я была на втором курсе: у нее нашли рак – и начались обследования, консультации. Куда мы только не ездили – и в Москву, и даже в Воронеж. А когда дошло до операции, ее разрезали – и тут же зашили: слишком поздно. Я недавно вспомнила, как мы гостили у тетки на даче, – мне было лет пять. Там я поняла, что умру: мы спали вчетвером в одной комнате – я вдруг зарыдала, перебудила всех. Мама сказала, дескать, нечего бояться, мне еще жить и жить, – но и умереть все равно придется: все мы однажды умрем – и я, и она, и тетка тоже, и теткин муж, – но это нестрашно, ведь мы все равно встретимся там, наверху. С тех пор я стала постоянно думать о смерти. Я боялась, что кого-то из нас не пустят в рай, – например тетку: она материлась, и мама просила ее не гневить бога. Я тогда решила, что все же попрошу Бога пустить тетку в рай, а меня – отправить вместо нее в ад. А Бог сжалится – он же добрый – и оставит такую хорошую девочку на небесах. Потом я сообразила, что от Бога ничего не скроешь: он поймет, что я прошу за тетку, заранее зная о его жалостливости, – и таки отправит меня в ад, чтобы было неповадно.

Газинский головой посылает мяч в ворота. Лужники орут.

– Я верю, что со смертью родителей исчезает стена, отделяющая нас от того мира. Как бы его назвать: небытие, нежизнь – не важно. Как будто с той стороны, где раньше стояли мать и отец, вдруг задул ветер – и некому тебя защитить. Как будто тебе подают сигнал: ты следующая – и стрелки всё бегут.

Я подумал о бабушке: ей теперь дует с обеих сторон – небытие окружило ее, как море окружает остров.

– Пока Никита в деревне, я иногда сплю в детской. И всякий раз думаю о том, как лежала на той же самой кровати в каком-нибудь две тысячи восьмом и не могла даже представить, что пройдет десять лет – и моя комната станет комнатой моего сына. Пройдет еще двадцать лет – и она достанется моим внукам, а Никите с женой придется переехать в мою, бывшую мамину, спальню. А мне куда? Помирать в сорок пять – как маме?

Его восход – это закат отца, его молодость – отцу на зависть. Вот уж точно: единственным спасением будет ожидание, полупрозрачная надежда на время, – искренне соболезнуем.

– Знаешь, я через год после маминой смерти получила путевку в санаторий. Мне было так херово – я вдобавок только родила: полугода не прошло. Санаторий когда-то строили для олимпийцев: там был огромный бассейн и вышка – метров пять. Я на нее смотрела день, два, неделю. А потом залезла и прыгнула. Я почему-то решила: если выживу – то все в жизни будет хорошо, все наладится. Я, наверное, запросто могла и не выжить. Я теперь думаю: а хотела ли я умереть? Нет, не хотела. Мне кажется, никакой самоубийца не хочет: он только просит у Бога хоть капельку внимания, просит спасти. А Бог ему говорит: не спасу, умри.

Черышев выходит вместо Дзагоева. Черышев подсекает мяч. Черышев забивает гол в девятку.

Перерыв.

Снова «Зонтики»:

– Да я же сказала. Буду после восьми.

Пока она разговаривает, прошу бармена зарядить телефон. Бармен отвечает:

– Только не забудь потом. Каждый день кто-нибудь забывает.

Дзюба выходит на замену – гол. Черышев врывается в штрафную – гол. Четыре – ноль. Народ неистово поднимает водку и вино.

– Когда я дома, я ему не нужна. Он вообще не думает обо мне: а зачем думать – если я и так рядом?

– Слушай, я почти не спал. Что-то мне нехорошо.

Головин забивает пятый гол. Финальный свисток. Все вокруг обнимаются – я тоже обнимаю Настю.

– Ты чего?

Комментатор зачем-то напоминает: сборная России ни разу не выходила в четвертьфинал. Настя такая теплая, такая надежная, водолазка немного колется, и запах дешевых духов мешается с шерстью и потом.

– Перестань.

Комментатор успокаивает: хозяева чемпионата всегда выходят из группы. Не вышла только ЮАР в две тысячи каком-то, но мы же круче ЮАР, мы круче всех, аминь.

Снова перед глазами: мокрые перчатки, снег летит горизонтально, над головой – единственный фонарь. Через секунду загорается щека, следом ее колено врезается между пахом и животом.

– Дебилоид, – и больше ее нет.

Я в толпе – совершено один.

Чего я добиваюсь? Зачем она мне? Что это было?

Не могу вызвать такси: приложение ищет, ищет сервер. Пытаюсь по старинке позвонить в таксопарк – не выходит. Блядь, я ведь так и не положил деньги на телефон: завтра придется искать терминал, а сейчас – маршрутка или пешком. Вокруг – крики, бесконечное движение; кто-то бьет меня по плечу, в ладонь ложится бутылка: