Ставка больше, чем фильм. Советская разведка на экране и в жизни - Виктория Евгеньевна Пешкова

«Ла Скала». И пришлось искать ему замену. Нашлась она далеко не сразу. Титр с фамилией Магомаева вырезали, а написать новый для Иосифа Кобзона не успели — у режиссера и так горели все строки из-за многочисленных пересъёмок.

Самым ярким и сложным для композитора стал эпизод в «Элефанте»: шесть минут (это почти 250 метров плёнки) без единого слова и постороннего звука — только музыка. Такого в истории кино ещё не было. написана она была заранее, и Лиознова снимала под фонограмму. «Сначала я написал партитуру для большого симфонического оркестра — вспоминал Микаэл Леонович, — но, когда соединили с изображением — плохо, фальшиво. Оставили один рояль. Вячеслав Тихонов — блестящий актёр. Он специально сделал всё, чтобы не добавлять ничего к музыке». На другом полюсе для композитора оказалась сцена, где Штирлиц отмечает 23 февраля и мысленно напевает «Ой ты степь широкая…». Он считал, что это единственный фальшивый эпизод во всем фильме. Это тоже была идея режиссёра, и придумала её Татьяна Михайловка скорее всего для того, чтобы подчеркнуть «советскость» Штирлица, который сам уже ловит себя на том, что говорит «у нас в Германии». Приём, возможно, слишком лобовой, но он не раз спасал картину от желающих обвинить товарища Юстаса в отсутствии патриотизма. Да и сцена получилась трогательная.

Хвост, если это был хвост, отстал

Юрий Андропов поручил курировать картину своему первому заместителю — генерал-полковнику Семёну Кузьмичу Цвигуну, который тоже был знаком с Семёновым. За Цвигуном, как главным консультантом, было, так сказать, общее руководство. Решением практических вопросов в ходе съёмок занимался полковник Георгий Владимирович Пипия. Разумеется, подлинные имена указать в титрах было нельзя. Не мудрствуя лукаво Цвигун выбрал для псевдонима имя сына и стал С. К. Мишиным. А Пипия, воспользовавшись семейными преданиями, возводившими их родословную ко временам древнего Колхидского царства, превратился в Г. В. Колха. Под псевдонимом В. Р. Стогов скрывался работавший в аппарате МИДа Всеволод Дмитриевич Ежов, главный научный консультант картины.

Под своим именем указан только Хайнц Адольфович Браун — личность во всех отношениях неординарная. Уроженец Бохума, во время Второй мировой он служил в Северной Африке под командованием генерала Роммеля. После ранения из полевых частей был переведён в СС, где дослужился до гауптштурмфюрера. Оказавшись на Восточном фронте попал в плен и, отбыв наказание, остался в Советском Союзе. Работал диктором в редакции Иновещания Всесоюзного радио, снимался в кино и, естественно, часто консультировал коллег по вопросам военного обмундирования нацистов.

Команда консультантов была солидной и профессиональной, но неточностей и ошибок избежать всё-таки не удалось. Правда, далеко не всегда по недосмотру специалистов. Форма офицеров СС и СД с 1939 года была серо-зелёной, и консультантам это было отлично известно. На том, чтобы сделать её чёрной, настояли Лиознова и главный художник Борис Дуленков — в чёрно-белом кадре она смотрелась гораздо эффектнее. Татьяна Михайловна замечательно умела поставить на своём. Конечно, она знала, что песня «Я ни о чём не жалею» никак не военных лет, но в середине 40-х Эдит Пиаф была уже достаточно известна и часто выступала по радио, так какая разница, когда написана песня, если именно она, по мнению режиссёра, точнее всего передавала душевное состояние и Штирлица, и пастора Шлага: «Нет, я ни о чём не жалею. Ни о добре, которое мне сделали, ни о зле, которое причинили…»

Здание Главного управления имперской безопасности, располагавшееся по адресу Принц-Альбрехт-штрассе, 8, к началу действия фильма, то есть к середине февраля 1945 года уже две недели как лежало в руинах. Но, даже если бы оно было цело, ведомство Шелленберга с начала войны занимало здание в другом конце города. Однако соблюдение исторической достоверности свело бы на нет несколько ключевых эпизодов фильма, например, случайность, благодаря которой Штирлиц увидел в коридоре солдат, несущих передатчик Эрвина. И да, охранники не стояли в коридорах РСХА через каждые десять метров, но статные белокурые молодцы с отменной выправкой служили воплощением былой мощи немецкой военной машины и создавали нужную атмосферу. После курьёза с директором картины Ефимом Лебединским, набравшим в массовку своих знакомых совершенно неарийской внешности, по звонку полковника Пипия «эсэсовцев» «навербовали» среди курсантов Московского высшего командного пограничного училища КГБ СССР имени Моссовета (сейчас это Московский военный институт ФСБ России).

И персональной машины у Штирлица весной 45-го уже быть не могло, да ещё такой роскошной. Но и в этом случае правда жизни уступила правде художественного замысла. Если бы Штирлиц забрал Кэт на служебной машине, пришлось бы оформлять путевой лист, и игра на опережение, которая только и могла дать им шанс выпутаться из этой передряги, закончилась бы, не начавшись.

А что касается автомобиля, то Семёнов в порыве щедрости снабдил своего героя даже не «Мерседесом», а куда более дорогим и престижным «Хорьхом». И Тихонов вполне мог сесть за руль подобного раритета — его собирались арендовать у известного московского автоколлекционера, но съёмки откладывались, и владелец отдал машину на другую картину. Пришлось воспользоваться авто из «коллекции» «Мосфильма». Машину доставили в Берлин, но в первый же съёмочный день она заглохла. Спас положение звукооператор Леонард Бухов уговоривший своего фронтового друга, жившего в немецкой столице, предоставить для съемок имевшийся у него подходящий по возрасту «Мерседес».

Что же касается технических огрехов, вроде «камуфлирования» советской техники под немецкую, то не будем забывать, что возможности киношников в те времена были далеко не безграничными. Есть, конечно, и откровенные ляпы, вроде плохо закрашенной надписи «тара 58 тонн» на вагоне, в котором Кэт покидает Швейцарию, или отразившейся на «бернской» витрине, мимо которой проходит Штирлиц, русской неоновой вывески «Гардинное полотно». Разоблачители-изобличители всех мастей над ними не без удовольствия ёрничают, а поклонники «Мгновений» только улыбаются — с кем не бывает.

Первым смонтированную картину смотрел, конечно же, Цвигун. Смотрел, естественно, по ночам, после рабочего дня, по четыре серии кряду. Татьяна Михайловна вспоминала, как в просмотровом зале для него специально поставили небольшой столик с лампой и стопку бумаги. Первый раз лампа зажглась на кадрах с летящими журавлями. Лиознова пришла в ужас — что не так с птицами? Не в ту сторону летят? Не в лад крыльями машут? После каждой серии исписанных листов становилось всё больше и больше, киногруппа уже готовилась к капитальной головомойке, но когда начался «разбор полётов», оказалось, что большая часть этих заметок — похвалы! Семён Кузьмич записывал не только недочёты, но и моменты, которые ему особенно понравились. И с журавлями всё было в порядке — этот образ он нашёл