Операция "Булгаков" - Михаил Ишков

Ни ответа ни привета.

Теперь из Литвы явился Бухов и твердит – единственное спасение – дерануть за кордон. Клянусь бабушкой!.. С Любой об этом говорить бесполезно. Она заявила, что ей будет очень грустно без своей Фру-Фру, содержание которой обходится мне в копеечку».

«…вышли на Садовую. Михаил Афанасьевич предложил:

– Вы не проводите меня, уважаемый Ваня, до дома. Это на Пироговской – не близко, но и не далеко…

Мы свернули в сторону Зубовской площади.

Булгаков поинтересовался:

– Знаете, с кем я разносил по адресам письма к советскому правительству?

– С Любовью Евгеньевной, наверное.

– Если бы! Тут я познакомился с одной чертовкой…

Некоторое время мы шли молча, потом Булгаков, не скрывая горечи, поделился:

– Прошли золотые денечки, когда я был очарован своей нынешней супругой. Теперь я «неудачник» и «невыносимый зануда», который вообразил, будто бы «здесь ему все завидуют», жить не дают и в поисках славы ему надо «смыться в Париж». Она упрекает меня в том, что я «не Достоевский», что не могу «купить легковой «форд»[49]. Она язвит по каждому поводу – «что ты будешь делать в Париже, если даже здесь не можешь заплатить за аренду лошади».

Пауза.

– Теперь Любовь Евгеньевна решила брать уроки верховой езды. Мне налоги нечем платить, а она требует деньги на верховую езду. Они, хитрецы из налоговой, как поступают. Приравняли драматургов к частникам, высчитывают доход за весь год, а потом одним махом вычитают кругленькую сумму. А где ее взять, если прежние деньги истрачены, а новых нет? Как я могу рассчитаться с фининспекцией, если мои пьесы сняли с репертуара, а МХАТ придерживает аванс за новую пьесу?

Пауза, затем с горечью:

– Теперь в моем доме не протолкнуться…

– Футуристы? – поинтересовался я, вспоминая ту незабываемую ночь, когда Михаил Афанасьевич привел меня к себе ночевать и представил как поэта-футуриста.

– Если бы!.. – с горечью воскликнул М. А. – Из пролетарских поэтов иногда вырастают порядочные люди. Нет, дорогой Ванюша, среди ее приятелей все больше конников – этакие крепыши, пахнущие кожей. Вокруг меня только и разговоров о лошадях!.. Каждого человека, появившегося в ее окружении, Любовь Евгеньевна одаривает щедрой чуткостью. Она не жалеет сил, когда надо кому-либо помочь – и по серьезным поводам, и по пустякам, и всем в равной мере. Теперь ее называют «Люба – золотое сердце». Только мне в этом сердце уже нет места.

Он вздохнул.

– Как все хорошо начиналось!.. Познакомившись с Любой, я как бы обрел второе дыхание. Клянусь бабушкой! Я всегда мечтал побывать в Париже, а она благоухала Парижем. Там по крайней мере грузчики не берутся просвещать писателей и особенно драматургов. Там, – он махнул рукой в сторону заката, – они знают свое место и грузят, грузят и грузят… А здесь, – он дружески хлопнул меня по плечу, – учат, учат и учат…»

«…хорошо запомнил тот разговор. Это был разговор с человеком, предельно уставшим, нервным и едким …

Тогда был вечер, смутный, московский. Была осень, было мерзло, и М. А. поеживался, то ли от нервозности, то ли от непонимания, что происходит вокруг него».

… – В те дни, Ванюша, я уже всерьез задумывался о новой пьесе. Ее героями должны были стать те, кого революция сорвала с нажитых мест, кто устремился к морю и нашел в себе силы пересечь его.

Это был бег на очень длинную дистанцию, для кого-то длиной в жизнь. Я ведь тоже мечтал поучаствовать в этом забеге. В конце пути, хлебнув парижской жизни, меня ждало бы прозрение, как прозрела моя дражайшая супруга и ее бывший муж Илюша Василевский.

Как прозрел тот же Бухов!..

Но зачем эти два журналюги, вернувшиеся в Советскую Россию, с такой настойчивостью выталкивают меня в блистательный Париж? Со мной ведь произошла совсем другая история! Меня в последнюю минуту придержали на старте – не могу сказать, что силой, скорее соблазнили надеждой. Воля у меня тогда была предательски ослаблена. Я остался в России, но с мечтой не расставался никогда».

Здесь к поныревскому отчету были пришпилены скрепкой – не без дьявольского, вероятно, умысла, – несколько записей из булгаковского дневника, возвращенного автору по просьбе Горького и, вероятно, по настоянию Сталина, в 1929 году.

В этом извращенном чекистском подборе непонятно по какой причине засекреченных до сих пор материалов особенно назойливо выпирали черты недавней советской действительности, обеими руками, всей душой и сердцем державшейся за секретность. От этой мании фурибунда[50] защитники социализма не избавились по сей день.

Сравните хронологию событий:

– после запрета своих пьес и потери заработка Булгаков впадает в отчаяние и решается сыграть ва-банк;

– в июле 1929 года он пишет Сталину письмо о выезде с женой за границу, но не получает ответа;

– в сентябре снова пишет письма того же содержания Горькому и члену Президиума ЦК ВКП(б) Енукидзе;

– 3 октября 1929 года последовал вызов в ГПУ, где неожиданно Булгакову возвращают изъятые при обыске материалы. В эти же дни было арестовано трое его друзей.

Это все на фоне участившихся сердечных приступов.

* * *

Итак, страницы из дневника…[51]

«…Признаться В(ане) или кому-нибудь близкому мне человеку, что любовь моя к Л(юбови) Е(вгеньевне) возникла не на пустом месте, было выше человеческих сил.

Она была красива, как бывает красива уверенная в себе женщина, научившаяся не где-нибудь, а в самом Париже, обольщать мужчин. В ее облике еще долго сохранялся ореол великого города – в аромате духов, в умении держать мундштук с сигаретой, в притягательной ловкости, с которой она выражала интерес к мужчине и против которой трудно было устоять.

Я не устоял…»