Пожнешь бурю - Станислав Гагарин

Ксения недовольно подняла брови: реплика сына показалась ей неуместной, ведь Вера не закончила мысль, да и весь разговор взрослый, сыну-то впору только слушать да самому помалкивать. А дед одобрительно хмыкнул: молодец, дескать, парень, уточнил ты, как говорится, в самую точку.

Сколько живу, – заговорил он, помедлив, столько и голову ломаю над феноменом: как может такой талантливый и великий парод, как американский, позволять морочить себе голову? Вот давайте сравним их с нами. Давно ведь знаем, что Соединенные Штаты – главный для нашего Отечества супостат. Или, как мы выражаемся дипломатически, черт побери, потенциальный противник. Всю жизнь мы только и занимаемся тем, что держим меч наготове на случай, если этот потенциальный противник обалдеет и сдуру полезет на пас. И что же? Есть у пас хоть капля ненависти к американскому народу? Именно к народу – фермерам, рабочим, инженерам, творческой интеллигенции? Нету такой ненависти.

Может быть, это н плохо, – заметила Маргарита. – Я читала, что в первые дни войны мы и к немцам чуть ли не добрые чувства питали. Надеялись, что рабочий класс Германии вот-вот восстанет против Гитлера, который осмелился напасть на первое в мире трудовое государство. Что вы на это скажете, товарищ генерал?

Макаров нахмурился. «Права, чертова актерка, – подумал он. – Было такое попервости… С сентября тридцать девятого исчезла со страниц наших газет любая критика фашистского режима. Люди и знать ничего не знали, что творится в третьем рейхе».

– Нельзя нам сейчас смотреть друг на друга волками, – сказал Иван Егорович. – Слишком чудовищные силы в руках и тех и других. Непозволительная это роскошь – давать волю чувствам. Каким я вижу американский народ? Здоровенный он, наделенный недюжинной силой подросток… Ну, вроде наших двухметровых акселератов. Знает, что никто его не обидит, силушкой бог не обделил, впрочем, сам без причины не задирист… Американский народ в принципе питает отвращение к милитаризму, к житейской перспективе носить солдатский мундир. Во время второй мировой войны простые американцы сражались из патриотических побуждений – они защищали родину, которой, правда, в далекой перспективе, но угрожало вторжение японцев и «джерри», как они называли гитлеровцев. Но вскоре после того как была подписана капитуляция Японии, американские солдаты, расквартированные по всему миру, вышли на улицы с требованием отправить их домой. Дело доходило до настоящих бунтов и мятежей. Так было в Париже, во Франкфурте-на-Майне, на Филиппинах, в Токио. Солдаты хором кричали: «Хотим домой!», «Служба – да, рабство – нет!». Напрасно президент Гарри Трумэн пытался ввести всеобщую воинскую повинность. Конгресс должен был считаться с гласом облаченного в униформу народа, он отверг предложение главы государства. Тогдашний главком в Европе генерал Эйзенхауэр докладывал в Капитолии: ему необходимо полтора миллиона солдат, а добровольцев не набирается и четырехсот тысяч… Таким было тогда отношение американцев к военной службе.

И тем не менее сейчас они исправно служат в армии, ВВС и флоте, – подала голос Вера Ивановна.

Служат за доллары, – жестко отрубил отец. – Мало общего между солдатами армии Эйзенхауэра, которая высаживалась в сорок четвертом году на французский берег, и теми, кто вторгся в беззащитную Гренаду.

Ксения поняла вдруг, почему Иван Егорович затеял этот разговор, и сердце ее переполнилось чувством благодарности к старому генералу. Она всегда уважительно относилась к Макарову-старшему, не испытывая при этом никакого комплекса вины за то, что оставила в свое время Василия в Гремяченске и увезла маленького Андрея в Москву. Ксения относилась к разряду тех женщин, которые убеждены: их положение в этом мире должно быть реально равноправным с мужчинами, а не декларируемым только на бумаге или в официальных докладах. Да, она проявила слабость, когда бросила перспективную работу в области теории управляемой генетики и подалась на край света за Василием Макаровым. А тот вскоре оставил ее с младенцем, чтобы уйти в океан на долгие месяцы. Конечно, она могла ждать его, не мучаясь особенно в физиологическом плане: Ксения умела подавлять в себе женское начало. Но во имя чего? На что ей тратить интеллект, природные дарования исследователя в условиях военно-морской базы? Крупное денежное содержание, полагавшееся мужу, ее не волновало – Ксения выросла в детском доме, привыкла обходиться самым необходимым. Андрейка вырастет без отца? Но ведь сын и так не видит его, пропадающего месяцами в плаванье…

Вот так и получилось у Ксении и старшего сына Ивана Егоровича. И теперь Ксения, с холодным любопытством разглядывая вторую жену Василия, с удов* летворением заключила: вовсе не трогает, не задевает душу осознание факта – эта женщина заняла ее прежнее место. У Ксении тоже был друг-приятель, врач-психиатр, с которым она познакомилась года четыре назад в Дубултах, где оба отдыхали в Доме творчества писателей: психиатр подвизался на литературном поприще, а ей путевка досталась по случаю, сезон был мертвым.

Отношения у них были ровные, без проявления бурных страстей и эмоциональных всплесков. Общались они регулярно, с соблюдением «приличий»: психиатр был женат. «Для здоровья», – с усмешкой говорила себе Ксения, соглашаясь на очередную встречу. Именно это выражение употребил психиатр, предложив ей сблизиться после недельного периода интеллектуального флирта, во время которого психиатр-литератор пытался обаять Ксению рассуждениями о фрейдизме в западной литературе.

В этом общении «для здоровья» наиболее ярко проявилась суховатая, рационалистическая натура Ксении. Надо сказать, что она интуитивно чувствовала некий психологический недобор в личности и даже определенную искривленность психики, что ли, и старалась оградить сына с этой стороны от своего влияния. Поэтому Ксения всячески поощряла общение Андрейки с его отцом, дружбу с двоюродными братьями, в первую очередь с Виктором. И конечно же, с дедом Иваном, хотя тот не был – и Ксения это понимала – так расположен к ее сыну, как к внуку из Рубежанска.

– Знаете, ребята, чему я сейчас радуюсь? – спросил Валерий Бут, бортинженер орбитальной станции «Россия».

Два остальных члена экипажа, услыхав его риторический вопрос, заинтересованности особой в том, чтобы узнать причины радостного настроения Бута, не проявили. Они выжидательно помолчали. Но Валера понимал, что поданная им заявка-реплика в салоне станции не повиснет, как висело в нем в состоянии невесомости решительно все, что не было закреплено к переборкам и потолку-полу.

«Сейчас они созреют и полюбопытствуют-таки», – усмехнулся Бут, возясь с установкой для электрофореза и делая вид, будто забыл о своем вопросе.

Первым не выдержал Олсуфьев, человек, как сказал бы классик, доживи он до космических полетов, приятный во всех отношениях. И даже обаятельный, если это определение годится не только применительно к прекрасному полу. Фадей Ефремович, или попросту (для друзей, конечно) Федюня, неизменно включался в состав тех экипажей, где был перебор, скажем, по части суровости командира, излишней его замкнутости, что ли. Тут и подключали к нему второго пилота Олсуфьева как второй сообщающийся для душевного равновесия на корабле сосуд.