Книга Бекерсона - Герхард Келлинг

Впрочем, возможно, что в дреме слышатся чужие, не собственные слова, придуманные им самим, чужие слова, которые пригрезились ему… Он воспринимал того, его голос, видел его, того, оставаясь во власти собственного сновидения. Так, ему пригрезилось руководство по исполнению приговора, и от увиденного он проснулся, после чего весь измученный страхом лежал не сомкнув глаз, подавленный и глубоко несчастный, под боком у женщины, которая была ему чужой и с которой его больше почти ничего не связывало. Дата из календаря так и стояла перед глазами — сегодня в 10 часов — и это тесно переплеталось с другим указанием. Оторопев, как громом пораженный, он вскочил, полуголый стал копаться в своих вещах. Найдя свой календарик, он убедился в том, что запись сделана чернилами и им самим — сегодня в 10 часов, причем этот краткий миг до сих пор казался ему горше, чем все прочие. Он вышел в туалет, посмотрел на себя в зеркало — небритое лицо, растрепанные волосы, покрасневшие глаза, до его сознания мгновенно дошло это убожество… которое вместило в себя всю его жизнь. Кто же он, если кому-то позволено представлять его в таком виде, и что вообще от него осталось? А может, в нем пробивались зародыши сопротивления, еще неосознанного решения? Он снова лег рядом с ней, а она обняла, подтянула его к себе и прижалась к нему, как ребенок. Лючия положила на его тело свою руку, демонстрируя таким образом состояние естественного доверия между обоими. В ответ он и не пошевельнулся, чтобы поберечь ее сон. Он безмолвно вдыхал тепло обнаженного тела до тех пор, пока ее спокойное дыхание не убедило его, что она снова погрузилась в глубокий сон, который продолжался до самого утра. Он же все это время ощущал ее теплое дыхание.

Никогда ранее он не ощущал такую телесную близость с женщиной, как сейчас; никогда прежде не осознавал сомнительность их близости, ее преходящий характер, что казалось ему зыбким нечестным состоянием, которое он тем не менее вкушал как проявление единственно возможной близости, раздельного одиночества. В четыре утра, так и не поймав сон, он осознал, что то самое время — среда, 13-го числа, — имело конкретное отношение к его поручению. Он с удивительным спокойствием принял к сведению, что именно сейчас, в этот момент, этим утром — сегодня в 10 часов — он должен выполнить возложенное на него поручение… Себя, праздно возлежавшего на кровати, он воспринимал как туго соображающего, жалкого идиота-киллера и всерьез задавался вопросом об источнике своего тугодумства.

Он понимал: только безумцу с больным, извращенным мышлением могла прийти в голову идея убить писателя. Кого могло бы заинтересовать такое — разве что душевнобольного и психопата без тормозов… А что происходило с ним самим, может, он уже давно тронулся умом, у него просто съехала крыша? Именно в этот миг, той ночью, лежа на кровати, той единственной ночью и только там, он испытал ужасный страх, когда вообразил себе все это, страх от осознания какого-то безумного комплекса помешательства, одержимости болезненной страстью и навязчивым психозом. И как логичное следствие, еще более чудовищный страх перед совершением еще более жуткого поступка, возможно, даже ненамеренно, так сказать, неумышленно, ведь он сам являлся объектом манипуляции извне! Впрочем, ему было известно, как легко проделать то, к чему никогда не лежала душа! Как далеко пойдет проявление этой воли и чем обернется? Вообще говоря, способна ли чужая воля так сильно поработить его собственную личность и собственный индивидуализм? Или вначале придется разобраться, если с этим произошла задержка? И тогда что делать? Все эти вопросы чередой проносились в голове, снова и снова с исходной точки, которой стало проклятое объявление; да, мучительные раздумья сливались в сумбурный хоровод изображений, несущихся и неподвижных, несмотря на тщетные попытки придумать что-то иное и вообще выдавить из себя хоть какое-то подобие мысли. Чем решительнее он пытался осмыслить свою проблему, тем обреченнее казалось усилие, которое порождало лишь беспомощное кружение да ощущение надвигающейся опасности…

Все последующее по сравнению с нынешним казалось ему третьестепенным, эта ночная кутерьма оказалась началом безумия.

Так что он все понял, а еще окончательно осознал в тот утренний час после мучительной ночи под боком спящей Лючии: суть поручения, имя, роль, отводимую в этой истории оружию, назначенное время и детали разработанного плана. Он наконец понял все это и осознал, почему на протяжении нескольких дней и даже недель чувствовал себя таким рассеянным, почему его терзали внутренние противоречия, в нем давно что-то бурлило и протестовало… Но что есть этот новый страх (!), если бы он ничего не заметил, если бы так и не обнаружил намеки и запись на календаре с указанием времени, если бы не нашел и не расшифровал соответствующее место в «Горной книге», если бы не разобрался во внутренних взаимосвязях и не воспринял их всерьез… Но до него все дошло, он все принял именно всерьез, и даже если бы не понял, Бекерсон это пережил бы — просто он составил бы новый «график», такая возможность у него была… Ему обязательно надо было проверить, не попадались ли в его записях какие-то более ранние, уже просроченные даты, на которые он не обратил внимания. И еще — почему его свихнувшийся ментор не «спустил» конкретные, согласованные по времени даты? Ведь при этом случайный произвол был как раз символом жестокости.

И наконец, у него на душе стало легче от внезапно пришедшей в голову мысли о том, что все необходимые для жизни вещи были при нем — минимум носильных вещей, переносной миниатюрный столик. В этом он увидел подтверждение своего предчувствия: ему уже давно все было известно. И вот он лежал на кровати рядом с Лючией, в его глазах стояли слезы… Ему было непросто в этом признаться, но это были слезы. Он действительно лежал в темноте и плакал. Это не было ни нервным потрясением, ни истерикой. Слезы были проявлением слабости, беспомощности, нерешительности, своенравия. Так обычно плачет ребенок. Наконец он заснул, погрузившись со все еще влажными глазами в сонное забытье. Между тем он воспринимал эту реакцию как прощание с юностью…

Он проспал до девяти утра и даже дольше. И даже толком не понял, что Лючия встала и ушла, а он только почувствовал, как она тихонько, чтобы не разбудить, чмокнула его в лоб. Он же, прикинувшись спящим, снова мгновенно заснул. Некоторое время спустя, отдохнувший, пробудился в удивлении от всего происходящего. Он поднялся, принял душ и оделся, чем фактически и закончилась та страшная последняя ночь, прежде чем постепенно она стала заканчиваться как все обыкновенные ночи.

Он поехал автобусом на вокзал, Центральный вокзал Гамбурга, где около десяти часов утра постоял на мосту, под которым пролегли железнодорожные пути, разглядывал предобеденную суету. Он обвел взглядом станционные платформы, затем стал рассматривать поблескивавшие чернотой «короба», причудливо протянутые по широкой дуге через весь крытый перрон. Потом его внимание привлек стоявший под ним на тринадцатом пути (он прочел это на автоматическом табло, установленном над перроном) экспресс «Рихард Вагнер». Он словно застыл надо всем этим в радостный миг растянутого по времени окончательного прощания. Поэтому он не спускал глаз со стоявшего под ним поезда — пассажиры уже давно заняли свои места, на перроне не осталось никого, кроме одного, судя по внешнему виду, явно безработного на проволочном кресле. Проявляя безучастное спокойствие, он низко склонился над парапетом, словно в ожидании решения или какого-то голоса. Но потом, как бы не справившись с самим собой, осознал суть таких вот слов: стою я сейчас над железнодорожными путями Центрального вокзала и жду принятия решения… На удивление свежим он проснулся после непродолжительного сна, не залеживаясь поднялся с постели, до сих пор ощущая себя чужим в этой квартире, трезво и холодно оглядел разбросанные постельные принадлежности, кухню, где, уходя, Лючия оставила недопитой чашку кофе с молоком… Вдруг, словно под воздействием принятого решения, он вскочил и вприпрыжку побежал вниз по лестничным ступеням рядом с автоматическим эскалатором. При этом еще оглянулся, не забыв одарить взглядом запомнившегося ему безработного. Удивительно, как многое можно воспринять и пропустить через себя за один-единственный миг! Однако никто не увязался за ним, да и никто не мог бы сейчас отследить его. Спасительным для него стал сигнал «двери закрываются» — чик-чик — и вот он уже под защитой экспресса. С того самого момента, как у него за спиной захлопнулась дверь, он почувствовал себя значительно увереннее, легче, почти что в безопасности.