Призрак автора - Джон Харвуд
Шрифт:
Интервал:
Последняя дощечка крепилась двумя скользящими скобами. Она освободила их и еле сдержала крик ужаса. Ей открылось лицо утопленника, выполненное в натуральную величину, с бешеным оскалом и широко раскрытыми глазами, устремленными прямо на нее. Вода выливалась из его открытого рта; волосы были густо опутаны водорослями. Некогда казавшиеся размытыми очертания преобразились в обнаженный торс, безжизненно болтающиеся ноги и мертвенно-бледную руку, вытянутые пальцы которой цеплялись за пустоту.
Это было лицо молодого человека: во всяком случае, так ей показалось поначалу. Но, стоило ей придвинуться ближе и присмотреться внимательнее, как выражение лица утопленника изменилось. И не только выражение лица, но даже и его форма. По мере того, как она наклонялась все ниже, утопленник словно старился, пока не превратился в настоящего старика, усохшего, беззубого и совершенно лысого: его волосами, оказывается, были водоросли. Только агония оставалась прежней. Она отпрянула от картины, и видение как будто исчезло.
— Удивительно передан эффект обмана зрения, — сказал Гарри, неловко приседая рядом. — Думаю, все дело в красках; видите, как играет свет, если смотреть с разных углов? — Он принялся внимательно рассматривать полотно по всей длине. — Взгляните на это.
Она увидела в его руках чистый листок, который он отклеил с внутренней стенки обложки. Внизу архаическими черными буквами было написано: «Утопленник».
— Интересно. Утопленника нельзя увидеть, пока не выложишь полотно целиком, — продолжил он. — И, знаете, это первая работа из тех, что я здесь видел, которая имеет название.
— А разве картинам обязательно иметь название? Это правило такое?
— Ну, не то чтобы правило, но редко когда встречается целая коллекция без единого названия. И… — Он опустился на колени и стал постепенно складывать дощечки, при этом рассматривая оборотную сторону каждой. — Мало того, что она единственная имеет название, только на ней отсутствует подпись. По крайней мере, я ее нигде не вижу.
Он вновь выложил дощечки.
— Как вы думаете, что это значит? — спросила она.
— Ну… это определенно его работа, насколько можно судить после столь краткого знакомства с его творчеством. Но сама книга, я имею в виду ее конструкцию, выглядит древней. Я бы сказал, это восемнадцатый век, хотя прежде я ничего подобного не видел. Интересно, мог он найти ее пустой? Разрисовал по собственному вкусу, добавил название… но тогда почему он не подписал ее?
Он замолчал, уставившись на страдальческое лицо утопленника.
— Вы действительно хотите, чтобы я приехал еще раз и чтобы я попытался побольше узнать о художнике? — спросил он наконец, словно обращаясь к утопленнику.
— О, да, конечно.
— Я рад. Что вы, не помогайте мне, я сам.
Он принялся складывать дощечки. Щелкнув наконец застежкой, он потащил тяжелый переплет обратно в кладовку и водрузил на аналой. «Совсем как молитвенник», — подумала она, но неловкость момента исчезла в тот же миг, когда он обернулся к ней и с улыбкой спросил:
— Надеюсь, ваше приглашение к чаю все еще в силе?
— Конечно. Вы еще побудете здесь, а потом спуститесь?
— Нет, позвольте мне пойти с вами и помочь. По крайней мере, у нас будет возможность еще немного поболтать, пока вы готовите чай.
Кухня, что не типично для старинных домов, была удивительно светлой и радостной, стены увешаны сковородами, горшками и прочей кухонной утварью, французские окна открывались в мощеный внутренний дворик, густо заросший травой и кустарником. Она усадила Гарри за деревянный стол в центре кухни и надела фартук, решив, что ему придется привыкнуть видеть ее и в таком наряде. Мысль эта пронеслась в голове так естественно и стремительно, что до нее не сразу дошел смысл.
— Как у вас здесь красиво, — сказал Гарри. — Э-э… вы сами для себя готовите?
— Да, с тех пор, как умерла госпожа Грин. Она была нашей экономкой долгие-долгие годы, мы ее воспринимали как члена семьи. Молли — девушка из деревни — приходит помогать с уборкой, а господин Граймс занимается садом.
Она отвечала на его вопросы почти машинально, ловко сервируя стол к чаю, а бушующие в ней эмоции словно подхлестывали ее. Хотя в сознание то и дело закрадывались мысли: «Но мы ведь едва знакомы» или «Мы только что встретились», она чувствовала себя так, словно они были давними и близкими друзьями. Она отнесла поднос к своему любимому столику в дальнем углу сада, где за чаем она узнала, что он вырос в Плимуте, у него есть сестра, которая теперь замужем и живет в Канаде. Его отец умер до войны, а мать — пять лет назад, с тех пор он живет в Лондоне, снимая комнату пополам со своим другом на улице Коптик, неподалеку от Британского музея. Ему всего тридцать лет, и, судя по всему, он совершенно свободен. Ее собственная история естественным образом перетекла в историю жизни бабушки, так что еще до наступления сумерек она выложила ему все, что знала об Имогене де Вере и Генри Сен-Клере, о несчастье, обрушившемся на них, о странном завещании, при этом не забывая мысленно просить Господа о том, чтобы дядя Теодор оставил Беатрис и тетю Уну ужинать в городе. Хотя солнце уже село — это произошло еще до того, как Гарри Бошан с явной неохотой засобирался в обратный путь, — воздух все еще был налит теплом, когда она провожала его до станции; там они продолжали свой разговор через открытое окошко его вагона, пока не тронулся поезд.
Корделия была не в силах скрывать тот факт, что в ее жизни произошло нечто знаменательное, и еще до возвращения Гарри доверилась тетушке и дяде (но не Беатрис, которая, к ее великой радости, собиралась провести уикенд в Лондоне со своей школьной подругой). Чтобы скрасить дни ожидания, она почти безвылазно торчала в комнате с картинами, мысленно представляя себе, как могла бы выглядеть студия Генри Сен-Клера, когда он писал портрет ее бабушки далеким летом 1896 года. Вняв ее заверениям, что попечители не станут возражать против размещения имущества в двух смежных комнатах, дядя Теодор, хотя и не без опаски, согласился выставить часть мебели в пустующую спальню рядом с кладовкой. Он был обеспокоен не только тем, что Корделия явно благоволила к адвокату, представляющему попечительский совет, но и ее решимостью восстановить студию.
— Я просто чувствую, что должна это сделать, — говорила она ему, отчаянно пытаясь объяснить важность своего решения. — Так же, как для Генри Сен-Клера, это будет изгнанием дьявола. Вещи Сен-Клера, как того хотел Рутвен де Вере, оставались кучей хлама, сваленного в темноте. Если мы сделаем комнату такой, как если бы в нее вернулся Генри Сен-Клер, — чистой, светлой, наполненной воздухом, тогда де Вере утратит свою власть над нами.
— Но, дорогая, ты ведь не ждешь его возвращения?
— Если нам удастся отыскать его — я имею в виду, если он жив, тогда, конечно, я бы хотела увидеть его здесь. Разве не здорово это было бы? Во всяком случае, мы могли бы хоть как-то искупить грех, совершенный нашим дедом. И воссоздание студии стало бы первым шагом.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!