Остров в глубинах моря - Исабель Альенде

Прошло много времени, и вот когда огромная толпа содрогалась уже как один человек, Огун издал львиный рык, требуя тишины. Барабаны вдруг смолкли, все, кроме мамбо, вновь стали сами собой, а лоа вернулись в кроны деревьев. Огун-Ферале поднял асо к небу, и глас самого могущественного лоа вознесся в устах тетушки Розы, требуя конца рабства, призывая к всеобщему восстанию и называя имена вождей: Букман, Жан-Франсуа, Жанно, Буссо, Белее: тин и еще одно-два. Он не назвал Туссена, потому что тогда этот человек, который станет позднее душой восстания, все еще был на плантации в Бреде, где служил конюхом. Он не присоединился к восстанию, пока не вывез в безопасное место всю семью своего хозяина. Имя Туссена я услышала годом позже.

Так началась революция. Прошло много лет, но все еще льется кровь, пропитывающая землю Гаити, но на ней уже нет меня, чтобы эту кровь оплакивать.

Едва разнеслась весть о восстании рабов и о пленниках из Лимбе, которые погибли, ни в чем не признавшись и не выдав имен, Тулуз Вальморен велел Тете срочно готовиться к возвращению в Сен-Лазар, не обращая никакого внимания на предостережения друзей, особенно доктора Пармантье, по поводу тех рисков, которым белые подвергаются на плантациях. «Не преувеличивайте, доктор. Негры — они ведь всегда склонны к мятежам. Но Проспер Камбрей держит их под контролем», — громко заявил Вальморен, хотя в душе и сомневался. Пока эхом отзывалась по всему северу дробь барабанов, приглашая рабов последовать призыву Буа-Каймана, карета Вальморена под усиленной охраной гвардейцев рысью мчалась на плантацию. Приехали они в облаке пыли, уставшие от жары, возбужденные, дети — в полуобморочном состоянии, Тете — почти потеряв рассудок от страшной тряски. Хозяин выскочил из кареты и закрылся в кабинете с главным надсмотрщиком, чтобы выслушать его отчет о потерях, бывших, в общем-то, минимальными. Затем он отправился на плантацию — осмотреть свои владения и встретиться с теми рабами, которые, по словам Камбрея, выражают сочувствие мятежникам, но не настолько, чтобы отдать их в руки Маршоссе, к чему он уже прибег в отношении других. Это была как раз одна из тех ситуаций, когда Вальморен чувствовал себя не в своей тарелке, а в последнее время такие ситуации возникали все чаще. Главный надсмотрщик стоял на страже интересов Сен-Лазара в большей степени, чем сам хозяин. Он действовал решительно, без особых церемоний и раздумий, Вальморен же колебался, не желая марать руки кровью. И еще раз обнаруживал собственную несостоятельность. За все двадцать два года, проведенные им в колонии, он так и не стал своим в этом мире: в нем все еще жило ощущение, что на острове он проездом, а рабы были для него самой главной головной болью. Он не был способен приказать, чтобы человека зажарили на медленном огне, хотя Камбрею эта мера представлялась абсолютно необходимой. Аргументация Вальморена перед главным надсмотрщиком и большими белыми, поскольку в их присутствии ему уже не раз приходилось оправдываться, сводилась к тому, что жестокость неэффективна, что невольники при каждом удобном случае занимаются вредительством, начиная с порчи лезвий ножей для рубки тростника и кончая разрушением собственного здоровья, что они лишают себя жизни или едят падаль, исходя потом рвотой и поносом, — а этих крайностей он всячески старался избегать. Он задавался вопросом, сослужили ли эти его соображения хоть какую-то добрую службу, или его ненавидят так же, как Лакруа. Возможно, Пармантье был прав: насилие, страх и ненависть неразрывно связаны с рабством и плантатор не может позволить себе такую роскошь, как щепетильность. В тех редких случаях, когда он ложился спать трезвым, ему не спалось: его обступали страшные видения. Состояние его семьи, начало которому было положено отцом, а им самим многократно увеличено, было замешено на крови. В отличие от других больших белых, он не мог не прислушиваться к раздававшимся в Европе и Америке голосам, требовавшим объявить вне закона тот ад, что царил на плантациях Антильских островов.

В конце сентября восстание на севере стало всеобщим: рабы бежали толпами, а перед уходом поджигали все подряд. На полях не хватало рабочих рук, но плантаторы уже не хотели покупать новых невольников, сбегавших при первой же возможности. Невольничий рынок в Ле-Капе оказался практически парализован. Проспер Камбрей удвоил количество командоров и ввел экстремальные формы охраны и дисциплины, Вальморен же полностью подчинился кровожадности своего служащего. В Сен-Лазаре никому не удавалось спать спокойно. Жизнь, которую и раньше нельзя было назвать беззаботной, превратилась в одно непрерывное преодоление и страдание. Календы были отменены, как и часы отдыха в середине дня, хотя в невыносимом полуденном пекле работа не была продуктивной. С тех пор как исчезла тетушка Роза, уже не было никого, кто мог вылечить, дать совет или оказать моральную поддержку. Единственным человеком, довольным отсутствием мамбо, был Проспер Камбрей, который даже не попытался ее преследовать, потому что чем дальше была от него эта ведьма, способная превратить в зомби живого человека, тем лучше. Для чего же еще было ей собирать могильную пыль, печень рыбы-собаки, жаб и ядовитые травы, если не для подобных дел? Потому-то главный надсмотрщик никогда не снимал сапог. Ведь эти колдуньи разбрасывают по земле битое стекло, отрава попадает в порезы на ступнях, а на следующую после похорон ночь выкапывают труп, ставший зомби, и оживляют его посредством монументальной норки. «Неужто ты веришь в эти сказки?!» — засмеялся как-то раз Вальморен, когда разговор свернул на эту тему. «О вере речи нет, месье, но что зомби существуют, так это точно», — сказал в ответ главный надсмотрщик.

В Сен-Лазаре, как и на всем острове, наступила пауза. До Тете доходили кое-какие слухи — из уст хозяина или ходившие среди невольников, но без тетушки Розы она уже не была способна правильно их истолковать. Плантация замкнулась сама в себе, сжалась как кулак. Дни давили, ночи казались бесконечными. Даже о безумной Эухении вспоминали с тоской. Ее смерть оставила после себя какую-то пустоту, вдруг стало слишком много и времени, и пространства, дом оказался огромным, и даже дети с их шумными играми не могли его заполнить. В эту хрупкую пору нормы и правила ослабели, а расстояния уменьшились. Вальморен привык к присутствию Розетты и в конце концов снизошел до особого рода фамильярности по отношению к ней. Она звала его не хозяином, а месье, звучавшим кошачьим «мяу». «Когда я вырасту, то женюсь на Розетте», — повторял Морис. Еще будет впереди время, чтобы расставить все по своим местам, думал его отец. Тете предприняла попытку разъяснить детям фундаментальное различие между ними. Морис обладал привилегиями, для Розетты недостижимыми: входить в комнаты, не спрашивая на то разрешения, или забираться на колени хозяина без приглашения. Мальчик был как раз в том возрасте, когда дети требуют объяснений, и Тете всегда отвечала на его вопросы правдиво, ничего не скрывая. «Потому что ты — законный сын хозяина, ты мужчина, ты белый, свободный и богатый, а Розетта — нет». Совершенно не удовлетворяя Мориса, эти слова приводили к бурным слезам. «Почему, почему?» — повторял он, рыдая. «Потому что так устроена эта чертова жизнь, мой мальчик. Иди сюда, я вытру тебе нос», — отвечала Тете. Вальморен полагал, что его сын уже давно достиг того возраста, когда мальчик должен спать один, но каждый раз, когда его пытались к этому принудить, с ним случались судороги и подскакивала температура. И он продолжать спать с Тете и Розеттой — только пока ситуация не войдет в норму, как объявил ему отец, но напряженная атмосфера на острове была весьма далека от нормальной.