Ложь - Петр Краснов

– Опосля, мусью шеф… Apres… d’abord fni[45]…

Они работали всю ночь, все воскресенье, всю ночь с воскресенья на понедельник. Работали любовно, вдохновенно, как умеют работать казаки, как они пашут под палящим весенним солнцем без роздыха, как сутками косят доставшуюся им деляну общественного луга, как запоем жнут, молотят, не думая об отдыхе…

Когда, в понедельник, в семь часов утра, пришел рабочий экип продолжать ненавистную работу по сборке для «капиталиста-фабриканта» машины, – машина стояла, готовая к отправке, и двое русских вранжелистов-рабочих возились подле нее с тряпочками, подмазывая и подчищая ее сверкающие части.

Это было так удивительно, что в ту минуту никто не нашелся, что сказать, и только, когда рабочие провожали машину, увозимую на выставку на грузовике, дружно поднялись вслед им кулаки, и кто-то угрожающе свистнул! На свист, один из рабочих обернулся. Широкое лицо его в русых усах расплылось в счастливой, победной улыбке. Он поднял в сторону рабочих свой кулак, блестящий от машинного масла, и кулак этот был так внушителен, в глазах «вранжелиста» было столько добродушной иронии и силы собственного достоинства, что поднятые кулаки медленно опустились…

– Ну, погоди, mon vieux[46], мы с собою еще посчитаемся… – раздалось вслед шедшим за грузовиком рабочим.

Русый усач был Чукарин, его помощник – его товарищ по Секретевской школе, урядник Полтавцев…

Но посчитаться рабочим с казаками не пришлось.

В ту зиму по всей Франции, по металлургическим и машиностроительным заводам, прокатилась волна забастовок.

Забастовки были бессмысленны. Большинство рабочих были довольны заработками и своим новым положением, и не хотели бастовать, но по заводам, по мастерским прошли незнакомые люди, часто не французы даже, но евреи, поговорили об общей забастовке, о постановлении о том синдиката рабочих, потом вдруг раздавался свисток, машины останавливались, станки прекращали свою унылую однообразную песню, безжизненно провисали широкие, кожаные, приводные ремни, рабочие бросали инструменты, и, с громким говором, покидали мастерские.

Было нечто стихийное, непонятное, психическое в этом движений толпы, и остановить его не могли никакие переговоры с заводской администрацией. Это была болезнь, лечить которую еще не было придумано способа.

Акантов, с толпой рабочих, вышел из мастерской. На набережной Сены Чукарин нагнал его:

– Что же, ваше превосходительство, видно, и мы с вами бастовать будем, как коммунисты какие. Ить, сила зараз на их стороне, а сила солому ломит. Сдурел, значит, народ, как у нас в пятом году. Тут бы надо-ть нашего брата послать, чтобы плетюганами уму-разуму поучить. Вы, ваше превосходительство, гляньте, что тут только деется… Жид во всем верховодит. Всему у их жид учить. Ить и они, гляди, допляшутся в жидовской своей пляске до того, что с протянутой рукой по чужим краям пойдут… Тольки, куды-ж они пойдут?.. Рази, к нам спасаться пойдут…

Зимний день был по южному ярок. Синее небо, ясное солнце, заголубевшая в его лучах холодная, тихая Сена.

Вдоль земляной набережной стояли густые толпы рабочих. Кое-где на перекрестках улиц были видны синие плащи и каскетки французских мордастых «ажанов». Полицейские пересмеивались с рабочими. В толпе было много женщин, жен и подруг рабочих, торговок папиросами и газетами, продавщиц съестного…

– «Paris Midi», «Excelsior», «Intransigeant», – неслось с одного конца. Звонкий голос отвечал с другого:

– «Humanite», «Ceuvre»[47]…

– Ну, чистая ярмонка, ваше превосходительство, совсем, как на масляной неделе у нас, – говорил Чукарин, пробираясь через толпу к мосту.

Вдруг в спокойной, смеющейся толпе, произошло движение. Кто-то сказал, что на завод прошел «штрейкбрехер»[48]. Никто не рассуждал, никто не думал о том, что мог делать штрейкбрехер в пустых мастерских. Но все насторожились. У калитки собралась толпа: ожидали выхода штрейкбрехера.

Вскоре из калитки вышел невысокого роста, бедно-одетый, щуплый человек, с бледным лицом.

Какая-то женщина указала на него:

– Это он!..

Толпа подалась за ним. Кто-то ударил его сзади, и он закричал тонким, жалобным, словно заячьим, голосом:

– Au secours, Au secours[49]!.. – и побежал.

Толпа бросилась за ним.

Тут стояли «ажаны»; они не тронулись с места. Это их не касалось.

Бледнолицему человеку удалось выскочить из толпы. Но кругом были люди, и все кричали: «Лови!.. Держи его!..».

Ему некуда было податься. Он как-то боком, быстро скатился к Сене, кинулся в воду и, как был, в одежде, поплыл к противоположному берегу.

Толпа растянулась вдоль набережной. Женщины и мужчины сгрудились и смотрели на плывущего человека. Подле толпы оказалась груда камней. Кто-то схватил камень и кинул им в пловца. Мгновенно толпа стала расхватывать каменья и кидать ими, норовя попасть в голову плывущего. Блестящие всплески воды вспыхивали серебром на солнце вокруг пловца, и все приближались к нему. Вот, должно быть, камень хватил по спине: пловец дрогнул и изогнулся, но сделал усилие и опять со стороны в сторону замоталась в воде его голова.

– В голову, в голову, бей его, – кричали в толпе в диком, охотничьем азарте. – А-га-га-га!..

Женщины визжали от восторга и топотали ногами по мостовой.

– Так его!.. Так, так, так!.. А-га-га-га!..

Чукарин стоял подле Акантова:

– Бож-жа мой, – сказал он, – сдурели!.. Чисто сдурел народ. Ить, чего делают?.. И полиция… Чего она-то смотрит? Аж глядеть тошно…

Ловко пущенный камень попал в голову пловцу, и тот погрузился, было, в воду, но сейчас же выплыл, но плыл теперь неровно и вяло махая руками и часто погружаясь в воду.

– Утонет!.. Теперь утонет! – восторженно ревела толпа.

– Подержи, ваше превосходительство, – задыхаясь от негодования, сказал Чукарин, скидывая пиджак, штаны и ботинки, и бросился в воду.

Он плыл по-казачьему, на саженках, легко, мерно и сильно выбрасывая руку, извиваясь винтом и режа плечом воду, Голова его высоко торчала над рекою. Он быстро настиг утопавшего, подхватил его под себя, и поплыл обратно.