1974: Сезон в аду - Дэвид Пис

Я припарковался на стороне домов, напротив дальнего конца дома номер 11, и стал считать новогодние елки.

В доме номер 11 была елка, но не было света.

Девять елок — и пять минут спустя я услышал шаги ее высоких коричневых сапог. Из глубины своего сиденья я смотрел, как Пола Гарланд открыла красную дверь и вошла в дом.

В доме номер 11 свет не зажегся.

Я сидел в «виве» и просто наблюдал, спрашивая себя, что я сказал бы ей, если бы посмел постучаться в красную дверь.

Десять минут спустя мужчина в кепке вышел с собакой из дома и перешел дорогу. Его собака присела посрать на стороне террасы, а он обернулся и стал разглядывать мою машину. Свет в доме номер 11 так и не зажегся. Я завел «виву».

С жирными губами после тарелки мерзкой гостиничной жареной картошки, я сложил столбиком монеты на телефоне-автомате и набрал номер.

— Да?

— Вы передали Би-Джею, что ему Эдди звонил?

Через двойные стеклянные двери я видел тех же мальчишек, они играли в бильярд.

— Он оставил сообщение. Он позвонит вам завтра в двенадцать.

Я повесил трубку.

На отцовских часах 23:35.

Я снял трубку и снова набрал номер.

На третьем гудке я бросил трубку.

Ну ее на хер.

Я сел в коричневое кресло в фойе и стал ждать — это было то же кресло, в котором сегодня утром пердела тетка. Стук бильярдных шаров и ругань пацанов не давали мне заснуть.

Ровно в двенадцать я вскочил с кресла и бросился к телефону, прежде чем до него успели добежать мальчишки.

— Да?

— Рональд Гэннон? — спросил Би-Джей.

— Это я, Эдди. Тебе передали мое сообщение?

— Да.

— Мне нужна твоя помощь, а я хочу помочь тебе.

— Вчера вечером ты не был так уверен.

— Мне очень жаль.

— И правильно. Ручка есть?

— Ага, — сказал я, роясь в карманах.

— Возможно, тебе стоит переговорить с Марджори Доусон. Она — в доме престарелых Хартли, в Хемсворте. Она там с воскресенья, с тех пор как встретилась с Барри.

— А ты-то откуда знаешь, мать твою?

— У меня есть связи.

— Я хочу знать, кто тебе об этом сказал.

— Хочется-перехочется.

— Ядрена мать, Би-Джей. Мне надо знать.

— Я не могу тебе сказать.

— Сука.

— Но я тебе вот что скажу: я видел, как Джек Уайтхед выходил из «Радости». Похоже, был бухой в говно и злой. Тебе, дорогуша, надо быть поосторожнее.

— Ты знаешь Джека?

— Давным-давно.

— Спасибо.

— Есть за что, — засмеялся он и повесил трубку.

Три раза за ночь я просыпался на полу комнаты 27 от одного и того же сна.

Каждый раз я говорил себе, что я в безопасности, что мне ничего не грозит, что надо снова заснуть.

Каждый раз я видел один и тот же сон: Пола Гарланд на Брант-стрит ежится в красном свитере и изо всех сил кричит прямо мне в лицо.

Каждый раз большая черная ворона спускается с неба, отливающего тысячью оттенков серого, и вцепляется в ее грязные светлые волосы.

Каждый раз она гонит ее по улице, норовя выцарапать глаза.

Каждый раз я просыпался на полу в ледяном оцепенении.

Каждый раз лунный свет сочился в комнату и тени оживляли фотографии на стене.

В последний раз все окна были залиты кровью.

Среда, 18 декабря 1974 года.

7:00, я вышел из комнаты — и слава всем чертям.

Чашка чая и кусок тоста с маслом в «Редбек».

Водители грузовиков развернули газеты первой полосой наружу:

Уилсон отрицает шпионаж в Стоунхаусе. Три взрыва — одна жертва. Цена на бензин поднялась до 74 пенсов.

На последних страницах — Джонни Келли, уже в национальной прессе:

Свой лорд Лукан в Лиге? Где же наш фаворит?

В кафе вошли двое полицейских, сняли фуражки, сели за стол у окна.

Мое сердце остановилось, споткнувшись о каракули в блокноте:

Арнольд Фаулер, Марджори Доусон, Джеймс Ашворт.

Три свидания.

Обратно в фойе «Редбека» с новым столбиком мелочи.

— Арнольд Фаулер слушает.

— Эдвард Данфорд из «Пост». Мне неловко беспокоить вас, но я готовлю материал о нападениях на лебедей в Бреттонском парке.

— Понятно.

— Я бы хотел встретиться с вами.

— Когда?

— Может быть, сегодня утром? Я знаю, мы не договаривались заранее.

— Вообще-то, я как раз сегодня утром буду в Бреттоне. Я веду занятие по природоведению у школьников из Хорбери, оно начнется в десять тридцать.

— Я могу приехать к половине десятого.

— Встречаемся в главном зале.

— Спасибо.

— До свидания.

По дороге в Бреттон яркое колючее зимнее солнце пронизывало лобовое стекло, печка гудела так же громко, как радио:

Ирландская республиканская армия и Стоунхаус, борьба за первое место в рождественском хит-параде, в центральной прессе в который раз погибала Клер Кемплей.

Я бросил взгляд в зеркало заднего обзора.

Одной рукой крутя ручку приемника, я нашел местный канал:

Клер еще дышала на «Радио Лидс», слушатели звонили на радиостанцию, требуя разобраться и пресечь подобные случаи, ну какое же чудовище могло сотворить такое, и, вообще, вешать их мало, этих уродов, которые способны на такие вещи.

Полиция вдруг затаилась — ни версий, ни пресс-конференций.

А я думаю: затишье перед чертовой, на фиг, бурей.

— Хорошая погода сегодня, — сказал я, расплываясь в улыбке.

— Наконец-то, — ответил Арнольд Фаулер, шестьдесят пять лет, одет с иголочки.

Главный зал был большим и холодным, стены покрыты детскими рисунками и картинами с изображением птиц и деревьев.

Высоко вверху со стеклянного купола свисал огромный лебедь из папье-маше.

В зале стоял знакомый запах зимней церкви, и я вспомнил о Мэнди Уаймер.

— Я знал вашего отца, — сказал Арнольд Фаулер, провожая меня в маленькую кухню, где стояли два стула и стол с бледно-голубой пластиковой столешницей.