Падшие в небеса.1937 - Ярослав Питерский

Павел затаил дыхание. Вот оно! Вот и случилось. Рядом с ним стоят люди, которых, как оказывается, он знает! Павел вспомнил. Он вспомнил и рыжего, и фамилию хакаса! И хотя этого человека он никогда не видел, он узнал азиата! А рыжим был тот самый прораб из Минусинска! Тот самый человек, который сидел на скамье подсудимых в городском суде! Тот самый Лепиков, которого обвиняли во вредительстве в Ермаковском молочно-мясном совхозе. А хакас – это тот самый прокурор, «буржуазный националист» из Таштыпского района! Тот самый человек! Это те люди, которых так клеймил позором Павел в своих статьях!

Надзиратель посмотрел на хакаса и невольно прокричал в его сторону:

– Вяло отвечаете, арестованный! Вяло!

Угдажеков ничего не ответил. Он стоял с безразличным выражением лица и смотрел на серые камни пола. Тюремщик вновь заорал:

– Гиршберг!

– Я! Гиршберг Илья Андреевич! Статья пятьдесят восемь дробь шесть, девять, одиннадцать, четырнадцать! – отозвался высокий смуглый, лет пятидесяти красавец с гладко выбритой кожей и аккуратно подстриженными усиками над губой.

«Гиршберг! Господи! Гиршберг! Тот самый! Это он! Он! Как я сразу не узнал его утром? Гиршберг Илья Андреевич – бывший директор Ермаковского молочно-мясного совхоза, исключенный из партии, троцкист и вредитель!» – с ужасом понял Клюфт. «И он тут! Он в этой камере! Нет! Это какая-то мистика! Это какое-то страшное и нелепое совпадение! Люди, которых я так клеймил позором, теперь соседи по моей камере! Разве такое может быть? Это что, специально? Это специально сделали эти сотрудники НКВД? Чтобы на меня теперь давили эти соседи?!» – но размышления Павла прервал очередной злобный окрик тюремщика:

– Клюфт!

Павел даже не сразу понял, что прокричали его фамилию. Это было так нелепо! Слышать тут, со стороны, как кричат его фамилию. Клюфт растерялся и не знал, что делать! Он стоял и молчал, нелепо опустив руки вдоль туловища. На него покосились соседи. Рыжий толкнул вбок локтем. Надзиратель со злобой повторил:

– Клюфт?! Клюфт?!

Павел все-таки нашел в себе силы и выдавил, очень робко и тихо, словно стесняясь своего голоса:

– Я…

Тюремщик грозно опустил папку к коленке и презрительно сказал:

– Арестант, вы не слышали? Фамилия, имя, отчество называются громко и четко! Далее статья, по которой вас обвиняют!

В камере повисла тягостная тишина. Но это продлилось лишь мгновение:

– Клюфт! – вновь рявкнул тюремщик.

Павел набрал в легкие воздух и сказал уверенным голосом:

– Я! Павел Сергеевич Клюфт! Статья, по которой обвиняют меня, не знаю!

Надзиратель посмотрел на него уже с любопытством. Но тут за Павла заступился Гиршберг:

– Гражданин начальник! Арестованный Клюфт прибыл ночью и не может знать статью своего дела! Он не был на допросе!

Тюремщик удовлетворительно покачал головой:

– Хорошо! На первый раз прощается. Как говорил Феликс Эдмундович Дзержинский: «был бы человек, а статью для него мы подберем!» Ха! Как верно сказал товарищ Дзержинский! Ну ладно! Но во второй раз, Клюфт, вы будете помещены в карцер за незнание своей статьи и вялый ответ на перекличке! – надзиратель вновь поднял папку.

Арестанты покосились на Павла. В их глазах он увидел огонек поддержки и одобрения. «Наверное, карцер – это что-то очень страшное. Гораздо хуже того, что есть сейчас, если эти люди рады за меня, что меня в этот самый карцер не поместили!» – подумал Павел.

– Оболенский! – крикнул тюремщик.

– Я! Оболенский Петр Иванович! Статья пятьдесят восемь, четыре, шесть, одиннадцать! – отозвался слева седой старик, сбитый крепыш с длинными и большими руками, яйцеобразной головой и длинным крючковатым носом.

На этом проверка закончилась. Надзиратель еще раз осмотрел арестантов и, медленно развернувшись, вышел. За ним хлопнула тяжелая дверь, и металлический скрежет ключа в замке позволил арестантам немного расслабиться. Они разошлись по камере и как-то повеселели. Лишь Павел в нерешительности стоял возле нар. Он смотрел на дверь и не знал, как себя вести. На его плечо легла рука. Хрипловатый голос приветливо сказал:

– Молодой человек, садитесь на табуретку, вот тут, рядом. Сидеть не запрещено. Главное, не закрывайте глаза, – седой старик приветливо улыбнулся.

Павел послушался и покорно сел на табуретку возле нар. Дед примостился рядом. Он тяжело вздохнул и опять лукаво улыбнулся. Клюфт вглядывался в его морщинистое лицо. Оно выглядело, словно добрая маска клоуна. Было совсем белым, как от муки.

– Моя фамилия Оболенский. Я тут самый давний обитатель. Сижу вот уж полгода. И неизвестно, сколько еще. У меня тяжелая статья. Хотя, если честно, у всех тут они тяжелые. Пятьдесят восьмая – это не шутка. Но у меня еще и шпионаж висит. Вот так-то! – старик тяжело вздохнул.

Он по-детски теребил брюки на коленях. Клюфт покосился на дверь. Ему казалось, что их подслушивают. Оболенский, догадавшись, тихо добавил:

– Да, опасаться надо. Но не настолько. Главное, не болтайте лишнего. Ни с кем. Даже со мной. Ведь неизвестно, кто я такой. Это закон тюрьмы. И ничему не удивляйтесь.

Но Клюфт удивленно посмотрел на собеседника и спросил:

– Как вы сказали? Вы шпион?

– Нет. Я не шпион. Просто у меня статья за шпионаж. Пятьдесят восемь дробь шесть. Это очень серьезно. Я хожу под «вышкой». Под так называемой «вэмэен». Кроме этого меня обвиняют еще и в организации контрреволюционной белогвардейской организации с террористическим уклоном. Вот так. Меня, скорее всего, расстреляют.

– Вы еще и террорист? А на какую страну вы работали? – изумленно переспросил Павел.

Оболенский ухмыльнулся. Он опять тяжело вздохнул и, похлопав по коленке Павла, весело сказал:

– Вы, я вижу, еще совсем не понимаете исторического момента. Вы еще совсем не понимаете. Вы поймете. Очень скоро и вы начнете во всем разбираться. Кстати, если хотите знать, у вас тоже будет пятьдесят восьмая статья. Будет. Я это знаю. Вот только какой пункт, пока не догадываюсь.

– Пятьдесят восьмая? Хм, вы хотите сказать, что меня обвинят как врага народа?

Оболенский посмотрел Клюфту в глаза. Старик сидел и улыбался. Но эта улыбка не была издевкой и злорадной: мол, я сижу, и ты сиди. Я мучаюсь, и ты мучайся. Улыбка была доброй. Можно даже сказать сострадательной. Старик словно хотел пожалеть Павла, но не решался. Оболенский тихо и в то же время как-то пафосно сказал:

– Вы обвиняетесь не как враг народа! А как политический преступник! Вы! И я уверен в этом! Я! Более того, официально в государстве под названием Советский союз нет политических преступников, уголовный кодекс это не предусматривает, но вот преступления государственной важности он очень даже хорошо предусматривает. И к вашему сведению, пятьдесят восьмая и есть эта статья. Кстати, вас, как я слышал, зовут Паша?