Пост 2. Спастись и сохранить - Дмитрий Глуховский

Помощника Белоногов прогоняет как муху, взмахом руки. Двери запирает изнутри сам. Останавливается напротив нее с бокалом виски. — Я думала, мы поужинаем с вами где-то… — Интересный образ.

— Спасибо. Мне идет? — спрашивает она его, хотя зарекалась спрашивать его об этом.

— Очень. Давайте пальто. — Он помогает ей раздеться и отступает на шаг. — Выпейте.

Катя берет бокал.

— Андрей Алексеевич. Я… Я хотела попросить вас за Антонину Рублеву, — выговаривает она. — Ее арестовала Охранка.

Белоногов меряет ее взглядом.

— Я знаю.

— Неужели вы ничего не можете сделать, чтобы ее отпустили? Она сморозила глупость, но это была просто глупость, а на нее донесли и наверняка все еще раздули…

— Я все знаю.

— И что?

Он пожимает плечами.

— Но вы же были с ней близки!

— Вы за этим сюда приехали? — как бы лениво спрашивает он. — За нее просить?

— Нет, но… За этим тоже.

— Вы меня все время просите о чем-то, — говорит Белоногов. — И все время не о том. Почему вы это делаете?

— Что вы имеете в виду?

— Видите ли, я исполняю не все желания. Я как Дроссельмейер. Обладаю даром оживлять кукол, превращать их в людей. Но только потому, что в живых людей играть интересней.

Белоногов берет ее за руку и манит — она думает, что к оттоманке, но нет — к высокому торшеру, единственному яркому пятну в полутемном кабинете. Подведя Катю к источнику света, он становится так, чтобы лучше видеть ее лицо.

— Не пытайтесь казаться лучше, чем вы есть.

— Я и не пытаюсь…

— Мне нравятся как раз мерзавки.

— Что?!

Он проводит большим пальцем по ее скуле, по ее щеке, останавливается в уголке рта.

— По поводу Антонины. Каков бы ни был у примы покровитель, после такой мерзкой инсинуации он ее у Охранного отделения отбить не сможет, — говорит Белоногов, не спуская с Кати глаз. — Она погибла.

Катя молчит, не зная, как ей теперь высказать то, за чем она приехала сюда помимо бедной Тоньки. Стряхивать с себя его руку она боится.

— Все? — спрашивает у нее князь.

— Нет. Нет. Это ведь вы способствовали тому, чтобы мне предложили дублировать ее в заглавной роли «Щелкунчика»?

— Вот, — одобряет он. — Вот теперь. И? И что же?

И вдавливает свой большой палец ей в рот. Она послушно открывает его.

Палец шершавый, на вкус кислый, воняет табаком.

— И что теперь будет с этой ролью? — невнятно произносит она.

— А что теперь с ней будет? — Он тянет своим пальцем ей щеку.

— Кто будет ее танцевать? — говорит она с рыболовным крючком в щеке.

Белоногов усмехается. Катя стоит перед ним с этой своей косой челкой, в марсианском французском платье, которому никто так и не поразился, в сапожках на каблуке. Просительница. Он вытаскивает палец у нее изо рта и отирает его о халат.

— Раздевайтесь.

— Что?

— Снимайте это дурацкое платье. Это кутюр, а не прет-а-порте, в реальной жизни такое никто не носит. Нет-нет, сапоги оставьте. Только платье.

Катя, уже как голая, принимается нашаривать сама крючочки, которые должен был бы мужчина по ее подсказке находить, неловко отстегивает их, в торшерном свете чувствуя себя так, как будто это ее на Лубянку забрали и там раздевают — то ли чтобы швырнуть ей после тюремную робу, то ли чтобы сразу поставить к стенке.

— Белье тоже. Сапоги оставьте.

Она послушно спускает трусики, переступая через них каблуками, и отдает ему вслед за платьем. Он стоит молча, глядя на нее. В кабинете тепло, но Катя слышит, как по телу бегут мурашки.

— Не прикрывайтесь. Чего мы там не видали. Вот так. За спину руки.

Потом и он распахивает свой халат: вся грудь седая, живот седой. Снимает с шеи этот свой шелковый платок.

Шея под платком у него оказывается морщинистая, как у черепахи, с провисающими от самого подбородка двумя долгими кожистыми складками. Он очень стар.

— Стань на колени, — велит он ей. — Ну-ну. Не брезгуй. Ты ведь не из брезгливых. Я сразу это понял, когда тебя увидел. Там, на сцене. С этими цветами.

14

Танюша будит ее осторожно, в глазах у нее испуг.

— Катя… Кать…

— Ты что, мать? Всего девять только, мне сегодня до обеда спать можно!

— Я пошла за хлебом за свежим с утра, решила газету прихватить, «Ведомости», там киоск рядом. И вот тут… Такое.

Катя еле продирает глаза, переворачивается и рывком садится. Разворачивает желтые газетные листы, все в пятнах от растаявших снежинок.

— Приготовления к канонизации покойного императора Михаила Геннадьевича идут полным ходом… Первый из причисленных к лику святых нового русского государства… Переброска казачьих войск в Москву с юга является давно запланированной, поэтому… Предновогодняя премьера нового «Щелкунчика» Владимира Варнавы обещает стать главным светским событием декабря… Это, да? Обещают присутствие самого Государя… Ничего себе.

— Нет, не там. Вот, внизу, маленькая, — Танюша находит нужное место, тычет толстым пальцем.

«Заместитель министра торговли, тайный советник князь А. Белоногов был арестован сегодня по подозрению в государственной измене. Согласно сведениям, имеющимся у «Ведомостей», Белоногова содержат в следственном изоляторе Охранного отделения на Лубянской площади. Его арест — не первый в цепи подобных событий, которые наблюдатели называют «чисткой дворянства», хотя к фигуре такого масштаба правоохранители еще не подбирались. Первый министр князь Орехов уже объявил о том, что Белоногов отставлен со своей должности в правительстве, так как предъявленные ему обвинения слишком серьезны…»

Катя откладывает газету, нет больше сил читать.

Танюша зовет ее беззвучно, комната идет волной.

Накатывает предощущение скорой гибели. Поднимается черная стена впереди, но бежать Кате некуда, она должна будет покорно пойти к этой стене и войти в нее.

В три тысячи третий раз она идет одним маршрутом — из Леонтьевского переулка к Большому театру. Сначала вниз по Тверской, потом на ту сторону, потом по Камергерскому мимо МХАТа, потом по Дмитровке вниз.

Думает больше всего о том, как все глупо было, и как мерзко, и как зря. Думает, к чему ей сейчас готовиться — к тому, что ее высмеют в раздевалке? Или вышвырнут вообще из балета вон?

Она поспешно переодевается, ни на кого не глядя, мышкой бежит в репетиционный зал, становится к станку, держится за него обеими руками, видит в зеркалах свое идиотское отражение: косую эту челку, отстриженную под злосчастное платье из несуществующего мира, свое испуганное лицо, круги под глазами.