На ближних подступах - Николай Васильевич Второв

добуду в деревнях и хлеба и сала. Люди охотней нам дадут, чем фашистам.

«Он и в самом деле добудет», — подумал Горячев.

У печки стояла Евдокия Степановна. Скрестив руки на груди под шерстяным платком, она тоже замечала все. Но, конечно, чаще всего ее взгляд останавливался на лице сына. Вот Толя слил через край миски остатки супа в ложку, проглотил. Взгляд у него чуть удивленный — ужин-то кончился! Теперь бы в самый раз подлить ему половничек, но куда там! Добавки Толя попросит после всех, если останется. Потому что у печки — мать. И Евдокия Степановна понимает это, и ни разу еще не поставила она сына в неудобное положение.

Партизаны вылезали из-за стола тихо, как на бедных поминках. Горячев сказал громко:

— Отличный суп, Евдокия Степановна. Спасибо!

— На здоровье.

Снаружи послышались шаги, кто-то поскользнулся на обледенелых ступеньках. Вошел Бормотов. Почти час он писал очередную листовку. В штабной землянке было холодно, и теперь Александр Иванович, попав в тепло, с удовольствием потер руки:

— Ух, вот где благодать-то!

— Это точно, Александр Иванович, в раю живем! — подхватил Фомичев. — Печку товарищ Орлов увеличил до размеров бомбоубежища, дрова не покупать. Между прочим, на этом деле я еще прославлюсь.

— На каком деле, Саша? — спросил Бормотов.

— А как же! — Фомичев придал своему лицу серьезное выражение. — Ведь до сих пор люди как жили? Покупали и возили дрова из леса к домам. А мы умней: жилища к дровам переместили. Открытие!

Шутка получилась тяжеловатой, никто не засмеялся. Партизаны чистили винтовки, копались в вещмешках, некоторые лежали на нарах. Орлов пришивал большой иглой оторвавшуюся подошву валенка. Толя Шумов через стол тянулся к коптилке, листал томик Маяковского. Ни разговоров, ни смеха.

Бормотов сел на лавку, задумался. На рассвете он уйдет из отряда Проскунина. Такая уж у него теперь должность, бродячая. Отряды, подпольные работники, типография. И еще Бормотов со своими людьми бывал в деревнях, улучив момент, когда там не было немцев. Проводил собрания, беседовал с населением. К походам секретарь подпольного райкома уже привык. Сегодня здесь, завтра там. Но вот теперь из отряда Проскунина уходить не хотелось. Очень уж неважны были тут дела с продовольствием. Что-то надо делать.

— У вас, Алексей Васильевич, лыж нет? — спросил Бормотов.

— Две пары есть, — ответил Горячев, сидевший за столом напротив.

— Мало! — Бормотов вздохнул. — Лыжи надо добывать или делать.

Вошли Проскунин и Мягков, поверявшие посты. Оба сняли шапки, стряхнули снег.

— Опять метет? — спросил Горячев.

— Да. В лесу вьюга. А что в поле теперь творится! — угрюмо проговорил Проскунин. Он снял полушубок, повесил на деревянный колышек, вбитый в стену. Сев на лавку, провел ладонью по высокому лбу, приглаживая русые волосы, спросил Бормотова:

— Может, у нас поживете? Не пролезть вам утром по сугробам.

— Пролезу, Василий Федорович!

Бормотов обвел взглядом партизан, занятых своими делами, засмотрелся на Горячева. Комиссар сидел за столом, подперев кулаком скулу, взгляд вдаль, в одну точку. Поверх телогрейки — ремешок портупеи, щетинка на щеках, бородка, подросшие после стрижки наголо волосы. Что-то типично партизанское было в склоненной фигуре Горячева. Типичное — по книгам и картинкам, партизан гражданской войны Бормотов не видел. И Бормотов вспомнил, что вот так же Горячев сидел на этом же месте с неделю назад и заводил песню. Хорошо, душевно мог петь комиссар, знал множество старинных русских песен. Перенял он их, как и народную медицину, от своей бабки, до старости сохранившей тепло души и нежную чуткость к природе и песне.

— Что пригорюнился, Алексей Васильевич? — мягко спросил Бормотов. — Не положена начальству молчаливая грусть. Вот в песне — тогда другое дело.

Горячев понял. Он подпер кулаком и другую щеку, глядя в стол, вполголоса начал: «Шумел, горел пожар московский…»

Голос у Горячева сочный, довольно сильный. И оттого что он сдерживает его, приспосабливает к глухому помещению землянки, от этого песня приобретает зовущую силу. Бормотов тоже тихо прилаживает свой голос, поет вместе. И после первого куплета песня незаметно обрастает новыми голосами. Песне уже тесно в землянке, она рвется наружу, во вьюжную лесную темень. Даже партизаны, которые легли спать, приподнялись на нарах, сели, поют. Единственный женский голос — Евдокии Степановны четко выделяется в хоре мужских голосов. И сквозь дела минувшие Родины, о которых песня, прорываются к партизанам голоса их матерей, жен, дочерей. Видят они опять совсем недавнюю человеческую жизнь, ради которой пойдут и на бой и на смерть. Сильный голос Горячева становится еще осторожнее, чтоб даже ненароком не оттеснить, не приглушить единственный женский голос.

Спели и «Глухой неведомой тайгою» и «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“». Потом наступила тишина. Задумчивая, но не тяжелая. И начались разговоры, как обычно. Будто не было глухого леса вокруг, вьюги, недоедания…

А часом позже, когда партизаны легли спать, а Проскунин опять пошел поверять посты, Бормотов позвал в штабную землянку Горячева, Фомичева и Шумова. Помещение, в котором было холодно, потому что печь дымила и ее топили редко, служило для секретных разговоров.

— Вот что, товарищи, — сказал Бормотов Фомичеву и Шумову. — Вам надо сходить в Тупино, к «смоленским». На лыжах или так. У Ивана Андриановича спросите, можно ли им и дальше жить в Тупине. Второе задание — хлеб. Узнайте, сколько муки скопил мельник, когда и как ее можно взять. По мешку, сколько донесете, доставьте муку сюда, пешим порядком. Все понятно?

— Понятно, Александр Иванович! — Фомичев вытянулся по-военному. — Есть добыть хлеба!

— Куда идете, никому не говорить, — сказал Горячев. — Дорогу и сигналы «смоленских» Толя знает.

Решено было, что Фомичев и Шумов отправятся в путь завтра в полдень. В сумерках быть в Тупине, ночью вернуться в отряд.

28

Гитлеровцы делали все, чтобы отгородить партизан глухой стеной от населения. Приказы, виселицы, расстрелы — все было пущено в ход для устрашения. Находились предатели, они помогали фашистам, выслеживали партизан и подпольных работников. Ходили из двора во двор, вынюхивали, выспрашивали.

Усталый, продрогший партизан, возвращаясь ночью с боевого задания, мог постучать далеко не в любой двор. И не только из-за опасений быть пойманным, но и потому, что существовал приказ: не ставить под удар население, не давать немцам формального повода для расправ. В этих условиях дома, куда партизаны имели право заходить, приобретали особое значение.

Одним из таких домов и был дом в хуторе Тупино. Двор на перепутье. По крайней мере так казалось многим партизанам, хотя иногда они проделывали изрядный крюк, чтобы зайти к «смоленским».

Под самым носом у немцев «семья» продолжала свою опасную работу. Евдокия Семеновна стирала белье,