Конец света. Первые итоги - Фредерик Бегбедер

После «Триумфа» («Un triomphe», 1984), в котором рассказывается, как автор играл в казино в компании с Изабель Аджани, Эрик Неофф стал единственным из ныне живущих писателей, чьи книги я прочел, не пропустив ни одной. Правда, они у него короткие. И тем не менее это большая редкость, чтобы я спокойно, естественно, последовательно читал все, что выходит из-под пера одного человека. Вот что он пишет в «Триумфе»: «Молодые люди не понимают, что происходит. Они понятия не имеют, что лучше — сотрудничать с продюсерской компанией „Ле-Бэн-Душ“, занимающейся продвижением современного искусства, или добиваться того, чтобы тебя включили в серию „Плеяды“». Одного этого хватило бы, чтобы мгновенно покорить мое сердце. А вот что еще он сказал: «Писать, писать, писать — все словно очумели. Как будто больше нечем заняться!» Чем не Бернар Франк? Неофф жутко меня злит, я чертыхаюсь, встречая его короткие фразы, старомодных персонажей, заимствованные из американского кино образы, украденную у Франсуазы Саган грусть и навеянную Патриком Модиано тихую мелодичность; я готов метать громы и молнии, когда он вновь и вновь подсовывает нам портрет очаровательной стервы («Бедра Летиции», «Les hanches de Laetitia», 1989; «Простая француженка», «La Petite Française», 1997; Мод из «Безумного блага») или соблазняет очередной блондинкой (Сидни Ром, Кэндис Берген или Фей Данауэй). Но я читаю все его книги, каждый раз без опоздания являясь на свидание с автором. Думаете, это легко? Истина заключается в том, что никто на свете не способен сымитировать Неоффа — точность его оценок, пронзительность в описании солнечного дня («На остатки подтаявшего мороженого села оса»), нежность к женщинам («На ее лице застыло вечное удивление, словно ее только что ослепило вспышкой»; «Десять вещей, которые я больше всего ненавижу в Мод, это… Нет, не знаю ни одной»), внимание к роскошным деталям (в романах Неоффа читатель всегда знает, что едят и пьют персонажи и какой фирмы сорочки носят) и изысканную афористичность (вот, например, проникновенное восхваление супружества: «Обязательно надо жить с кем-нибудь, хотя бы для того, чтобы закрывать за собой дверь, когда идешь помочиться»).

Неофф, как и его учитель Трюффо, умеет очаровать. Мы имели возможность наблюдать за его ростом. Сегодня его уже почти можно считать если и не взрослым (Мишель Уэльбек совершенно прав, утверждая, что «нельзя полностью повзрослеть»), то, по меньшей мере, большим мальчиком, получившим пожизненную прививку. Его новообретенная серьезность для нас — «безумное благо», как то письмо, которое пишет его герой-рекламщик легендарному писателю Себастьену Брюкенже, умыкнувшему у него жену. Именно так! Тип, напоминающий автора «Над пропастью во ржи», вполне может увести у вас жену и не поморщиться! Таков сюжет романа «Безумное благо»: что делать, если ваша жена влюбилась в вашего же кумира? Какое письмо Шарль Бовари написал бы Родольфу Буланже? Всякий муж-рогоносец раздираем противоречивыми чувствами: злостью и восхищением, гневом и завистью, ревностью и желанием, грустью и стремлением поучаствовать в групповушке. В сущности, если некий гений любит вашу жену, это свидетельствует о его отменном вкусе (следовательно, и о вашем тоже). «Полагаю, существуют истории, не имеющие конца. В нашем случае были два человека, попытавшиеся любить друг друга; у них ничего не вышло, о чем они будут жалеть всю оставшуюся жизнь». Сейчас я скажу претенциозную банальность, прекрасно понимая, что Неофф всеми фибрами души ненавидит пафос; ну и пусть, должен же кто-то взять на себя этот неблагодарный труд. Итак. А что, если дюжина его сляпанных на скорую руку книжек, написанных раздражающе небрежно, если все эти романы, хроники, воспоминания, памятные записки в конечном итоге сложатся в… цельное творчество? Фу, гадость, фыркнет он. Что за громкие слова! Как все истинные денди, Неофф старается не выставлять себя напоказ. Прости, дружище, но этот вид спорта устарел.

//- Биография Эрика Неоффа — //

Эрик Неофф родился в 1956 году в Париже и пресытиться успел раньше, чем состариться. Его детство прошло в Каоре — хотел он того или нет, никто его не спрашивал. После школы он год отучился в Тулузе на подготовительных курсах в Эколь Нормаль, но вступительные экзамены провалил, очевидно опасаясь в дальнейшем превратиться в Мазарин Пенжо[70]. Работал журналистом сначала в «Le Matin de Paris», затем в «Le Figaro». В 1982 году опубликовал в издательстве «La Table Ronde» свой первый роман «Обычные предосторожности» («Précautions d’usage»). Книгу вскоре переиздали в карманном формате, из чего следует, что в ней уже содержалось все необходимое: глубокая легкость, элегантная стыдливость и просто шарм (хотя лично мне больше нравится напечатанный в 1984 году «Триумф» — этакий никому не враждебный памфлет). В 1989 году был удостоен премии Нимье за роман «Бедра Летиции» («Les Hanches de Laetitia»), в 1997-м — премии Интералье за «Простую француженку» («La Petite Française»), в 2001-м — Гран-при Французской академии за «Безумное благо» («Un bien fou»). Помимо всего прочего, пишет статьи о зарубежной литературе в «Le Figaro littéraire» и рассуждает о кино в «Маск де ля Плюм» и «Серкль». В 2016 году будет избран членом Французской академии. Вспомнит ли он тогда, о чем с улыбкой говорил в «Триумфе»? «Мы же не собираемся стареть по образу и подобию Леото: носить старые дырявые свитера и жить в доме, провонявшем кошачьей мочой». Имей в виду, старина, угроза реальна как никогда!

Что такое поэзия? Последовательность слов, смысл которых постигаешь не сразу, но сочетание которых так красиво, что их хочется читать, слушать, произносить вслух. О них хочется мечтать. Поэзия — это книга, способная рассказать о дожде и о тишине. Но это нечто большее, нежели просто рассказанная история: благодать — не удачный удар в гольфе, она снисходит сама. Жан-Клод Пирот — скорее поэт, чем романист, потому что мелодике он уделяет внимания больше, чем сюжету, истории. Хотя историй в жизни этого полуподпольного адвоката случалось немало… «Ангел по имени Венсан» («Ange Vincent») включен в данный рейтинг благодаря его сильнейшему эмоциональному воздействию на читателя, которое, в свою очередь, объясняется изысканнейшим языком в сочетании с самыми пронзительными воспоминаниями. Задуманный как своего рода каталог, объединивший эпизоды, связанные с женщинами, сыгравшими в его жизни особую роль (если начать с начала, то следует упомянуть его суровую мать и не слишком участливую сестру), этот автобиографический роман практически не имеет ничего общего с подчеркнуто мужским аспектом романа Камиля Лорана «В этих объятиях» («Dans ces bras-là»). Пирот витает в облаках: создается впечатление, будто в его прозе каждая последующая фраза ничем не связана с предыдущей. Я аплодирую триумфу одиночки над суетливостью толпы, ведомой стадным чувством. Никогда еще я не ощущал себя настолько близким к стилистике писателя, который мог бы выступить в роли моего стопроцентного противника.

В дело идет все, всякая пережитая боль: случайно обнаруженная фотография, звуки фадо[71], высказывание Д. Г. Лоуренса, женщины, которых звали Клер, Мариучча, Лиза, Лючина, Кария, Жемчужная Капля, деревья и ветер. Временами Пирот возносится столь высоко над нелепыми случайностями осеннего оживления литературного рынка, что возникает четкое ощущение, что читаешь тексты Фернандо Пессоа. Что позволяет нам отмахнуться от ежегодных махинаций и скандалов. У Пирота свой секрет: он никогда не договаривает до конца. Благодаря сухости и разреженности языка каждая страница его романов приобретает невероятную, немыслимую плотность. Его тексты хочется заучивать наизусть, досыта наедаясь такими словами, как «зима», «долина», «века», «окно», «ночь», которые без конца рождаются под пером Пирота, — это достигший вершин мастерства Бобен, это Делерм, отказавшийся от мелочей ради величия.