Каменный Кулак и мешок смерти - Янис Кууне

– Она девка Мертвого Бога! Мечники Карламана убили всех женщин в роду моего деда! – ярился воин Кродерлинга.

– Вот и мсти мечникам, а женщин не тронь, – заплетающимся языком отповедал ему Годинович.

– Да кто ты такой? – окончательно вышел из себя фриз. Он был на голову выше Волькши и пол-локтя шире в плечах.

– Я Волкан по прозванию Каменный Кулак, – ответил ему венед.

– Вот я сейчас отрублю твой кулак и посмотрю, какой он каменный! – пообещал всадник, выхватывая из-за пояса внушительных размеров нож.

Кнутнев ударил. Совсем легонько – все-таки в этом бою варяги с фризами «стояли в одной стенке». Но и этого легкого тычка в скулу хватило, чтобы глаза драчуна беспомощно забегали в орбитах, коленки разъехались и он осел на землю.

Через несколько мгновений дождь из рыбьих глаз вновь окутал все вокруг. Последнее, что запомнил Волькша, – это качающийся возле мостков Гром. Качающийся на воде! На воде, обещающей быстрый путь домой. Годинович улегся на тюки возле форштевня, укрылся старой парусиной и заснул в своем кошмаре.

Сон во сне был безмятежным, покойным, нежным и сладостным, как объятия Эрны.

Тем ужаснее было возвращение из палат Дремы сразу в промозглую жестокую Явь.

У ворот осязаемого мира Волькшу поджидала боль. Кулак правой руки болел ужасно. В то Годиновичу казалось, что он прижал костяшки к раскаленным углям, а то чудилось. что десяток голодных крыс обгладывают с них мясо. Еще одна боль колотилась в левом плече. Волкан поднес дрожащую руку к тому месту, где клокотал родник боли, и нащупал обломок стрелы, все еще торчащий в звеньях кольчуги. От Волькшиного движения наконечник повернулся в ране, и боль обострилась. Это было хорошо, поскольку означало, что стрела не смогла до конца пробить ратную рубаху, а лишь просунула жало сквозь одно из колец. Волькша обхватил шершавое от собственной крови древко и дернул. Боль в плече на миг стала ярче, но затем потухла и осталась едва заметным тлением. Годинович затих, убаюкивая обе раны.

Уняв боль, Волькша откинул парусину и посмотрел в низкое небо. Шел дождь, холодный листопадненский ливень. Капли барабанили по ткани, как по коже бубна. Над венедом ползли темно-серые облака и черно-серые клочья дыма. Невозможно было определить, скоро ли стемнеет, – дождливый сумрак окутывал ту часть Яви, что была видна Годиновичу в створе высоких бортов форштевня.

Волкан сел. И тотчас в его уши проникло чудовищное нагромождение звуков. Вопли, хохот, стоны, угрозы, мольбы и крики, крики, крики. Годинович встал. Драккар не ответил привычным покачиванием: вслед за морем из залива ушла половина воды, и ладья, опираясь бортом о причальные мостки, прочно стояла донным брусом на земле.

Волькша оглянулся. Три огромных костра полыхали под низким осенним небом. Пламя подбиралось уже к самым крестам на доминах Мертвого Бога. С грохотом рассыпались перекаленные черепки остроконечных крыш, обнажая затейливое сплетение стропил, укосин и перекладин. Точно отлетевшие от слишком ярого костра головешки, кое-где дымились городские домишки, но взгляд Годиновича неумолимо возвращался к горящим теремам Йоксы. И не только взгляд, но и слух. Волкану казалось, что вопли, наполнявшие тяжелый воздух над Хавре, исходили из огненных утроб пылающих громадин. Многоголосый истошный, ужасающий вопль…

Кнутнев выбрался из драккара на настил мостков. В голове у него колыхался белый туман усталости вперемешку с серыми обрывками сна. Испуганные глаза фризского коня, безмерные от ужаса зрачки франкской женщины, страх, подобный смерти, в застывших глазах фриза. И крики, крики, крики.

Хавре был тих и, можно сказать, пуст. То там, то тут шёрёверны и дружинники Кнуба выкатывались из домов, овинов и стаек, нагруженные поклажей до надсадной одышки. Но в домах при этом было тихо: никто не причитал, не молил о пощаде. Весь шум, гам и истошные вопли доносились откуда-то из сердца городища. Неведомая тревога закралась в сердце Волкана. Его шаги становились все быстрее, и вскоре он побежал что было сил.

Соратники Кродерлинга широким кругом обступали горящую домину и не отрываясь смотрели на пламя. Лица их багровели от жара и мрачной радости. Фризы внимали крикам нестерпимой боли, доносившимся из пылающего дома, точно это была застольная здравица в их честь. В руках они сжимали короткие седельные луки и взведенные самострелы. А между фризами и теремом Мертвого Бога распластались на земле три, а то и четыре десятка человек, изрешеченных стрелами. От близости к огню одежда на них уже начала дымиться, а кожа вздувалась волдырями и лопалась. В одном из окон горящего дома торчал еще один обугленный мертвец: его подстрелили, когда он только выбирался из терема.

– Что вы делаете?! За что?!! – закричал Волкан. Он тряс за грудки одного из фризов. Но тот как завороженный смотрел на пламя и бормотал слова какого-то заговора или обряда. Годинович бросил его и кинулся к другому. Лицо всадника было ему знакомо: всю дорогу от залива с каменными вратами он ехал позади Хагеля.

– Зачем вы это делаете?! – проорал Волькша прямо в лицо сподручному Кродерлинга.

– Духи священного Ирминсуля поют от счастья! – возгласил то. – Разве ты не слышишь?

– Это не духи поют! – тормошил его Кнутнев. – Это кричат люди!.. Фольки! Добыча вольных мореходов!

Волкан старался найти еще слова для того, чтобы образумить фризов. В этот миг ему казалось, что жизнь фолька стократно лучше сожжения.

– Норманнам хватит добычи на торжище, – ответил фризский хольд. – Им ни к чему меченные Мертвым Богом.

– Но каждый из них стоит пятьдесят крон! – наседал Годинович.

– А как же месть?! – взревел всадник, выходя из благостной Нави, где ему пели духи Ирминсуля. – Сколько стоит месть?! Вот скажи, норманн, ты бы оставил своего обидчика неотомщенным?

– Я не норманн. Я венед, – выпалил Волькша.

Глаза ратника лишь на миг озарились удивлением, но холодный гнев тут же погасил его.

– А что, венеды не мстят? – спросил он со злорадной усмешкой.

«Не мстят!» – хотел выкрикнуть Годинович, но вспомнил слова карельской девушки Кайи, сказанные давным-давно, больше года назад: «Убить венеда – это как убить медведя, только наоборот». Он вспомнил, как его лицо налилось цветом зимней клюквы, когда он осознал, что никто во всей Гардарике не мстит за своих убитых родичей так яростно, как венеды. Особенно ильменьские словены, к племени которых относил себя Година, Волькшин отец. За одного посрамленного сродника они могли выжечь целое подворье вместе с родом обидчика до седьмого колена.

– Но ведь эти люди не убивали твоих сродников, – попытался не смолчать Волькша.

– А мои деды не убивали сродников Карламана! – ярился фриз. – Мы даже кормили и привечали людей с крестами, пока они приходили к нам с миром и сказками про своего немощного Йоксу. А ты знаешь, венд, – именуя венедов на фалийский лад, продолжил всадник. – сколько фризов, саксов, фламандцев сжег за это Карламан со своими слугами Мертвого Бога?