Город Желтой Черепахи - Павел Молитвин

…Мы шли по колено в грязной, словно тухлой воде с плавающей на поверхности цветущей тиной. Я впереди, Патрон сзади. Время от времени почва уходила из-под ног, мы по пояс проваливались в невидимые ямы, скользили, падали, поднимались и снова шли. Сквозь непрерывный дождь, бульканье и плеск, резкое кваканье и всхлипы неизвестных болотных жителей. Нам казалось, что мы идем быстро, хотя на самом деле барахтались и ковыляли, едва ли делая более двух километров в час.

Когда почва повышалась, идти становилось еще труднее — путь нам преграждали заросли кустарника, обдирающего лицо и руки. Будто живой, цеплялся он за рюкзаки и комбинезоны, тормозя наше и без того медленное продвижение вперед.

Патрону, шедшему по моим следам, было легче, и периодически он подбадривал меня сиплым шепотом:

— А ну-ка, Хильмо, наддай, докажи, что зря тебя окрестили Дохлым Псом! Покажи, как ты умеешь ходить, Скверный Мальчик! Это же не похоронная процессия, а веселый пикник!

Я едва сдерживался, чтобы не обругать его.

Мы начали подниматься на очередную возвышенность, когда до меня неожиданно донесся крик Патрона. Я обернулся, поискал его взглядом — никого. Скинул рюкзак и бросился назад. У подножия холма, чуть правее места, где я поднимался, раскинулась топь, прикрытая бледно-зеленым ковром мха. Если Патрон оступился и попал туда…

Тонкая пленка мха была разорвана, и коричневая вода плескалась под руками Патрона. Без рюкзака он, вероятно, выбрался бы на твердое место, а так лишь отчаянно бултыхался, все больше проваливаясь в глубину. Чтобы удержаться на поверхности, он барахтался изо всех сил, но бурая жижа неотвратимо его затягивала. Судорожными движениями он лишь мешал себе, приближая свой конец.

Искать слегу было некогда, бежать за рюкзаком, в котором лежали веревки, — тем более. Я отстегнул от комбинезона куртку, привязал к брючному ремню, присоединил ремень от автомата и метнул автомат Патрону. Сделано это было вовремя — он уже начал отплевываться грязью, когда автомат упал рядом с его головой.

Патрон вцепился в импровизированный ремень, я слегка потянул его, потом рванул на себя что было сил — тщетно.

— Возьми ремень в зубы и сбрось рюкзак!

Извиваясь и отхаркиваясь грязью, Патрон последовал моему совету.

Я рвал и тянул его на себя, куртка трещала в моих руках, но каждый рывок освобождал тело Патрона из объятий болота лишь на один-два сантиметра.

— Это не проспект, надо и под ноги смотреть! — проворчал я, когда Патрон наконец оказался на твердой земле.

Лицо у него было меловое, а губы так крепко стиснуты, будто он поклялся не произнести в оставшуюся часть жизни ни одного слова.

— Чего это вас в топь потянуло? — продолжал я ворчать, отстегивая от пояса флягу.

— Змеи, — разжал зубы Патрон и мотнул головой в сторону.

Я проследил за его взглядом и невольно вздрогнул — две гигантские змеи оплелись вокруг невысокого куста и следили за нами холодными немигающими глазами. В первый момент мне показалось, что там не две, а два десятка змей — такими они были длинными. Голубоватые тела их, отсвечивающие металлом, по толщине не уступали бревнам. Немудрено, что при виде такой мерзости Патрон шарахнулся в сторону.

Змеи, однако, не предпринимали никаких попыток напасть на нас, и, когда первая оторопь прошла, мы, не сводя глаз с жутких тварей, стали подниматься на холм. Не знаю, как Патрона, а меня больше всего угнетало сознание собственного бессилия. Свой автомат Патрон при падении утопил, мой был забит тиной, и, главное, у меня не было уверенности, что пули, даже разрывные, остановят этих старших сестер анаконды, вздумай они броситься на нас. Я впервые ощутил, что поход наш очень далек от загородной прогулки и здорово отличается от тех дел, которыми мне приходилось заниматься раньше.

Патрон, постоянно оглядываясь, не отставал от меня ни на шаг, буквально наступая на пятки. Без рюкзака и автомата ему было не по себе.

Мысль о том, что пикник наш может закончиться совсем не так весело, как нам бы хотелось, видимо, посетила и его, потому что, когда мы отошли на значительное расстояние от змеиной топи и устроили привал, он сказал мне те самые слова о приказе, который я должен выполнить в любом случае. Но если уж такой человек, как Патрон, говорит, что дело надо довести до конца даже в случае его смерти, тут не только задуматься — задрожать впору. По всему видать — ставка нешуточная.

Насколько я знаю Патрона, больше всего он ценит свое общественное положение и собственную жизнь. Так ради чего он мог поступиться, хотя бы временно, первым и рисковать вторым? Не могу себе представить.

Даниэль Сале

Выстрел прозвучал неуверенно, словно растворился в дожде. Я вздрогнул — никак не могу побороть в себе отвращения к оружию. Вот так же я вздрагивал, проходя мимо тиров, в большом количестве расплодившихся за последние годы. Мне повезло: мое поколение родилось после войны, и при звуке выстрела даже самые нервные, вроде меня, только вздрагивают и отворачиваются. Те, кто воевал и остался жив, реагируют иначе. Помню, какой-то оборванец с протезом вместо ноги вырвал у прилично одетого юнца пневматическое ружье и принялся колотить им владельца открытого летнего тира, задыхаясь и выкрикивая: «По матерям учишь щенков стрелять! Кровью торгуешь, гнида! Убью-у-у!»

Карабины есть только у Валентина и Батисты, и стреляют они редко. Валентин — потому что привык кормиться лесом и без нужды никакую тварь лишать жизни не будет, а Батиста… Батиста, наверное, помнит еще тяжкий гул бомбардировщиков и атомное зарево, полыхающее во весь горизонт. Он не признается, но кое по каким словечкам я догадался, что он с Севера. И не с другого материка, а с нашего.

— Что там такое? — спрашивает Эрнест, любящий стрельбу не больше моего.

— Так, показалось, — говорит Валентин хмуро. Всматривается в просветы между сине-зелеными хвощами, вскидывает карабин на плечо и снова шагает вперед. И опять под ногами у него чавкает и плещется темная вода.

Один за другим скрываются в серой пелене дождя Валентин, Эрнест, Десто. Я медлю, и тут же раздается окрик Батисты:

— Даниэль, не спи — увязнешь!

Я выдираю ноги из болота и шагаю вперед.

Наверно, Батиста хороший человек: у него ясные глаза. Но с тех пор, как он стал замыкающим, я его почти возненавидел. Он идет следом за мной как тень, как живой укор моей физической неподготовленности к подобного рода похождениям. Ни разу еще он не обругал меня, однако остроумие свое оттачивает на мне постоянно. Вот и сейчас, кажется, говорит что-то про мою нефункциональную долгоногость. Но мне не до него. Бреду как во сне, придерживаясь за высокие, в два человеческих роста, хвощи, переваливаясь с кочки на кочку, как автомобиль с пропоротыми скатами.

— О, черт!

— Что с тобой?

— Ау-ва-ва! — Я извиваюсь, как червяк на углях, — на шее у меня шевелится что-то мокрое и холодное.