Смерть после полудня - Эрнест Хемингуэй

Из всех терсьо именно вонзание бандерилий требует от человека наибольших физических усилий. Одну-две пары может воткнуть даже тот тореро, кто не способен пробежать арену от стенки до стенки: ему всего-то надо, чтобы кто-то другой подготовил быка и вывел его в нужную точку. А вот вонзать их безошибочно и по всем правилам раз за разом, идя на быка, самостоятельно его обрабатывая, — это требует быстрых ног и отличной физической формы. С другой стороны, речь может идти о матадоре, и тут бандерильи, вообще говоря, дело не первой важности; главное, надлежащим образом обработать быка плащом и мулетой, затем сравнительно грамотно убить, что доступно даже с искалеченными ногами, да и сам он при этом может находиться на последней стадии туберкулеза. Матадору вообще не следует бегать кроме как при работе с бандерильями, он должен организовать бой так, чтобы бык чуть ли не сам в себя втыкал шпагу. Когда Эль Галло уже перевалил за сорок, на вопрос о физических упражнениях он ответил, что курит кубинские сигары.

«Hombre,[17] ну зачем мне физкультура? Зачем мне сила? Бык упражняется за нас обоих, вся сила у него! Мне-то уже, сорок, а быкам всегда по четыре с половиной или пять».

Он был великим тореро и первым, кто открыто признался в собственном страхе. До него это считалось верхом позора, но когда Эль Галло боялся, он отшвыривал мулету со шпагой и рыбкой нырял через барреру. Матадорам возбраняется бегать, а Эль Галло бегал, если вдруг замечал, что бык нацелил на него особенно хитрый, всепонимающий взгляд. Именно он стал изобретателем приема «подмигивающий-бык-остается-жить», а однажды, угодив в каталажку, заявил, что так оно даже лучше — дескать, можно пересидеть черную полосу; и вообще, «у всех нас, артистов, есть неудачные дни, но меня простят при первой же удаче».

Он столько раз официально покидал профессию, что по числу прощальных выступлений уступает разве что Патти, и сейчас, когда ему под пятьдесят, Эль Галло до сих пор прощается с публикой. Первый раз он это сделал в Севилье. Очень расчувствовался, и когда пришло время назвать имя человека, которому он посвятит последнего быка в своей жизни, он решил, что им будет его старинный приятель сеньор Фулано. Эль Галло снял шляпу и, сверкая смуглой лысиной, сказал: «Тебе, Фулано, другу детства и заступнику на ранних этапах моей карьеры, принцу среди всех афисьонадо, посвящаю сего быка, последнего в моей матадорской жизни». Не успел он договорить, как увидел физиономию еще одного старинного знакомого, на сей раз композитора, и, пройдя вдоль барреры, остановился напротив, вскинул лицо и с увлажненными очами промолвил: «Тебе, о чудесный друг, чье искусство сияет славой в небесах испанской музыки, посвящаю сего быка, которого убью последним в моей торерской жизни». И тут, разворачиваясь, он заметил, что чуть поодаль сидит папаша Альгабеньо, один из величайших истребителей быков, когда-либо рождавшихся в Андалусии. Эль Галло еще немножко прошелся вдоль барреры и сказал: «Тебе, старый товарищ, кто всегда следовал сердцем за собственной шпагой, тебе, лучшему из лучших, посвящаю сего быка, последнего в моей жизни, и да будет моя работа достойна твоего внимания!» С этими словами он величественной походкой направился к быку, который все это время стоял как вкопанный и не сводил с него глаз. Внимательно приглядевшись, Эль Галло вдруг повернулся к брату Хоселито и заявил: «Хосе, убей его. За меня. А то взгляд у него уж больно нехороший».

Так что «последнего быка в жизни» на первом по счету и величайшем прощальном выступлении Эль Галло прикончил его же брат Хоселито.

Последний раз я его видел в Валенсии, после чего Эль Галло оставил Испанию ради Южной Америки. В возрасте сорока трех лет в нем было больше изящества и обаяния, чем в любом ином тореро, даже из молодых. Внешность у него не была фотогеничной, на снимках он никогда не смотрелся красавцем. Изящество Эль Галло ничего общего не имело с юношеской гибкостью; это было нечто куда более живучее, и, наблюдая за его работой с серым великаном от Конча-и-Сьерры, с которым он разыгрывал пьесу, как на пианино, становилось ясно: если удастся попасть на корриду, где бык убьет Эль Галло, на все прочие бои ходить уже не стоит. Хоселито пришлось собственной смертью доказать, что на арене никто не заговорен от гибели, к тому же он успел растолстеть. Если Бельмонте ждет смерть в бою, так это оттого, что он занят в трагедии, а потому винить может лишь самого себя. Все новильеро, погибшие на твоих глазах, — жертвы экономики, а твои лучшие друзья в этой профессии мрут от профзаболеваний, которые вполне понятны и логичны, но вот гибель Рафаэля «Эль Галло» уже нельзя будет выдать за насмешку судьбы или даже трагедию, потому что здесь нет величия; Эль Галло слишком бы испугался этого; он никогда не признавал идею смерти, даже не ходил прощаться с Хоселито в ту часовню, где было выставлено его тело; гибель Эль Галло просто стала бы образчиком плохого вкуса, доказывая, что коррида не достойна существовать — причем не с моральной, а с эстетической точки зрения. С корридой он сделал то же самое, что и с каждым из нас, его поклонников; пожалуй, в чем-то даже испортил, хотя и не в такой степени, как Гверрита. Он, вне всякого сомнения, дедушка современной школы, в то время как Бельмонте — ее отец. В отличие от Каганчо, Эль Галло не лишен чести, ему лишь не хватает смелости, к тому же он чересчур простоват; но ведь каким великим тореро он был, какой твердостью обладал! Даже паникующий Эль Галло стоял к быку ближе, чем большинство прочих тореро, демонстрирующих свое трагическое господство над животным, а изящество и филигранность его работы столь же изысканны, что и удивительные коллажи из птичьих перьев доиспанской эпохи, вывезенные из Мексики и ныне хранящиеся в Эскориале. Представляете, какой это грех: повыдирать перья из ястребиной шеи и не суметь вставить их обратно? Вот таким же грехом стало бы убийство Эль Галло.

Извечная мечта тореро — это бык, который атакует в лоб, а в конце каждой атаки самостоятельно разворачивается и вновь мчится строго по прямой; бык, словно катающийся по рельсам. Увы, такие быки встречаются разве что один на три, а то и четыре десятка. Их называют по-всякому: и «челнок», и «таран», и «дрезина». Те тореро, которые так и не научились утверждать господство над трудными быками или компенсировать их недостатки, попросту уходят в оборону, поджидая, пока не появится один из идеальных противников, на котором можно будет показать гениальную работу. Эти «гении» никогда и не учились сражаться с быками, они перепрыгнули через ученичество за счет ускоренного посвящения в полные матадоры лишь потому, что как-то под вечер в Мадриде — или на серии боев в провинции — им достались быки, чей стиль атаки вписался особенно удачно. У них есть определенные искусные навыки, индивидуальность (пока ее не вытеснил испуг), но не metier,[18] а поскольку смелость ходит рука об руку с уверенностью, они часто пугаются просто оттого, что не владеют собственным ремеслом. Их нельзя назвать прирожденными трусами, в противном случае они не пошли бы в матадоры; нет, в трусов их превращает стычка с трудным быком, для работы с которым им недостает знаний, опыта или надлежащей подготовки. Поскольку на каждый десяток быков вряд ли встретится хотя бы один идеальный, тот самый, с которым они знают, как совладать, чаще всего они будут демонстрировать скучную, оборонительную, безграмотную, трусливую или как минимум неудовлетворительную технику. Увидев такого тореро с животным его мечты, можно решить, что перед тобой изысканный, отважный, артистичный тореро, чья невозмутимость, несмотря на столь близкую опасность, потрясает воображение. Но когда наблюдаешь за ними изо дня в день и видишь, что они не способны показать компетентный бой с мало-мальски трудным быком, начинаешь тосковать по былой эпохе, когда выступали действительно обученные тореро, и к черту всех этих феноменальных вундеркиндов и артистов.