Божий мир - Александр Донских

Оттолкнул от себя мольберт и бритвой раскромсал холст:

– Глупость! Тупость! Бездарность! Что писать, как, зачем?

На днях Илья случайно увидел за шкафом угол картонки – картинку матери. Вынул, глянул и подумал, что вот, кажется, оно – настоящее искусство. Это оказалась последняя работа Марии Селивановны, которую, видимо, можно было назвать «Зимний лес». Кру́гом стояли берёзы, присыпанные непомерно большими, но изящными снежинками; деревья – лилейные, узорчатые, нарядные, – и представилось Илье, что девушки в сарафанах водили на лесной опушке хороводы. Он про себя нередко посмеивался над матерью, считал её художество неосновательным, незначительным, попросту баловством. Однако сейчас, озлобленно сидя перед изрезанным холстом, остро и горько понял: а не она ли настоящий художник из них двоих? За свою долгую жизнь, подумал Илья, она не растеряла светлое и чистое в своём сердце, ему же всего семнадцать, но, может быть, его душа уже высохла и покоробилась? Вот так странно и растянуто по слогам подумал он – «по-ко-ро-би-лась». И ему в этой своей прекрасной, любимой им комнате стало неуютно и одиноко. Хотелось немедленно куда-нибудь убежать, начать новую жизнь. Но там, куда убежит, будет ли ему лучше? А может, утром поправятся дела, оживёт душа?

* * *

Утром отец сгорбленно сидел на кухне и вяло завтракал. Когда туда вошёл недавно проснувшийся Илья, ни отец, ни сын не насмелились посмотреть друг другу в глаза. Илья умышленно долго мылся в ванной, чтобы отец, напившись, наконец, чаю, ушёл на работу. И Николай Иванович, хорошо понимая душевные терзания сына, не засиделся за столом.

Илья решительно, ультимативно сказал себе в ванной, бодряще обхлопываясь по ребристой груди мокрыми холодными ладошками, что всё, всё! – начинаю учиться обеими лопатками, и что больше никогда, никогда не огорчу родителей и учителей, и что буду писать какие-нибудь прекрасные, правильные (как бы вредничая, нажал он интонацией) картины, и что жить буду тоже прекрасно и правильно. Он, ёрнически сморщившись перед зеркалом, подёргал себя за ухо:

– Ты станешь у меня правильным мальчиком!

Илья не опоздал на первый урок, добросовестно отсидел на втором, третьем, четвёртом, пятом, однако на шестом почувствовал себя скверно. Это был урок истории нелюбимой им, постылой всем ученикам Надежды Петровны. Она готовила ребят по экзаменационным билетам – диктовала под строжайшую запись по своей пожелтевшей от долголетия, обветшалой общей тетради. Иногда прерывалась, казалось, задумывалась, водила по потолку взглядом и изрекала своим медленным, скучным, но всё равно солидным голосом:

– Сей факт, уважаемые, следует основательно запомнить, прямо-таки зарубить себе на носу. Сей факт настолько важный, что если вы его не будете знать, то непременно заработаете на экзамене двойку. Итак, продолжаем писать!

Усатый, отчаянно нудящийся Алексей Липатов украдкой шепнул Панаеву на ухо:

– Итак, продолжаем пи́сать.

Оба засмеялись, но Илья поспешил придавить свой рот ладонью. Надежда Петровна повела седовласой бровью:

– Что-то, уважаемые, шумно. Итак, записываем: преследования усилились, и организация вынуждена была уйти в подполье…

– В какое? – неожиданно спросил Липатов, вкось усмехаясь своим большим ртом насмешника и смельчака.

– Как то есть в «какое»? – обдумывая вопрос, помолчала потерявшаяся учительница. – В глубокое, можете написать.

– А насколько, Надежда Петровна, примерно, метров? – дурашливо и важно сощурился Алексей.

Одноклассники стали посмеиваться и шептаться. Надежда Петровна с великой неохотой поднялась со стула, от которого редко отрывалась на уроках, перевалко и нервозно прошлась по кабинету, затем равнодушно-строго проговорила, приподнявшись на носочки и слегка раздувшись:

– Нигилисты, несчастные нигилисты. Что из вас получится?

Кое-как успокоилась, присела за стол и ровно, однозвучно принялась диктовать из тетради, которая, приметили ученики, на корешке уже рассы́палась.

Илья изводился, конспектируя. Сначала бездумно строчил всё подряд, потом силился записать какую-нибудь любопытную, важную мысль, но так ничего и не записал.

Когда Надежда Петровна после звонка огласила, что хотя уроки и закончились, но – «но!» – «крайне необходимо» ещё поработать по билетам, – Илья тотчас запихнул ручку в карман и пригнул голову к столешнице. Липатов вообще ни строчки не написал, – недобро пялился в окно. А в конце этого сверхпланового седьмого урока выдрал из тетради двойной лист; размашисто черкнув, подсунул лист Панаеву.

Илья прочитал: «Хочешь бабу?» Он мгновенно перестал слышать и видеть Надежду Петровну, его душа вязко, но лихорадочно запульсировала. Махнул головой Липатову, но так, будто был нетрезв, – широко и всем туловищем расслабленно крутнувшись.

– Я схлестнулся с одной разведёнкой, а у неё подружка – во шмара! Хочешь, сведу? Порезвишься. Вижу, вижу – хочешь, аж в зубах ломит, да?! – подмигнул Алексей. – На бутылку деньжат наскребёшь?..

* * *

У Ильи после урока заплетались ноги, потряхивались руки и, казалось ему, хлюпало и слабло в животе. Ему было и страшно и радостно одновременно и не верилось, что вскоре может произойти то, о чём он втихомолку и стыдливо грезил. Он неуклюжими перебежками передвигался по коридору за быстроногим да ещё приплясывающим Алексеем, натыкался, как незрячий, на учеников и учителей, даже на двери и мебель. Мельком увидел чьё-то очень знакомое лицо, не сразу признал, но вдруг понял и испугался – Алла. Его прекрасная, с толстой божественной, наверное, единственной в целом свете косой Алла! Она, облачённая в кроличью, ещё девчоночью, но удлинённую оторочкой шубку, стояла возле раздевалки и, несомненно, ждала, строгая и сумрачная, Илью, коленкой нервно подкидывая сумку. Изумлённо и взыскующе взглянула на своего припозднившегося, странно ведущего себя друга. Он же что-то совсем уж немыслимое вытворил: прикинулся, что не увидел – или как бы не узнал! – её, за спинами учеников пролизнул мимо, подхватил куртку с шапкой и рванул за проворным, уже оттанцовывающим и пощёлкивающим пальцами Алексеем.

Купили на деньги Ильи дешёвого вина, простеньких конфет и третьесортных сигарет. Алексей, хозяйски закурив, нарочито поморщился:

– Я привык к «Мальборо». Ну да ничего: на халяву, Илюха, и уксус, говорят, сладок.

Предложил сигарету Илье. Тот, обжигая пальцы, прикурил со второй спички, затянулся в полную грудь, следом закашлялся до слёз и хрипа, однако, ощущая омерзение к табачной горечи, тем не менее докурил сигарету до конца. В голове замутилось, спуталось; он подумал: «Вот и отлично! И к чертям всё и всех! Сейчас запою, или спляшу, как Лёха, или плюну в рожу вон тому мужику…»

Дверь в квартиру открыла показавшаяся Илье некрасивой и старой женщина. Он на мгновение встретился взглядом с её блёклыми чёрными глазами, и они его как художника поразили какой-то печальной прелестью. Ещё раз взглянуть в её глаза ему отчего-то стало совестно, а так хотелось.