Архивы Страшного суда - Игорь Ефимов

— Я не еврейка, — выдавила Лейда. — У меня и вызова-то нет.

— За этим дело не станет. Тем более у вас сын наполовину еврей. Нам ведь много не надо: была бы хоть четвертинка, хоть осьмушка — вот и жид. Оформим вызов на него.

— Разве можно — на несовершеннолетних? Ему только-только семнадцать.

— И это не проблема. Годик накинем. Но вот одну вещь вы должны будете для меня сделать. Вот я пишу на карточке номер телефона. Вот возьмите. Это наше посольство в Риме. Так, на всякий случай. Вдруг тошно станет. Вдруг омерзеет Фонд, синьор Умберто и вся эта шайка. Захочется что-то сделать, понадобится помощь. Вдруг… — Сердитое сопение подполковника неожиданно перешло в слезливый вскрик. — Вдруг Россию станет жалко! Что вы все о своей Португалии да Греции плачете?! Россию! Россию-то кто пожалеет, а? Кто, я вас спрашиваю?

Не дождавшись ответа, он всхлипнул, высморкался, сдвинул бумаги на столе, нажал на открывшуюся кнопку звонка.

Вошел Мышеедов.

— «Воронок» можно отправить, лейтенант. Лейду Игнатьевну в своей машине отвезете в гостиницу. Пусть заберет вещи — и в аэропорт. Ей срочно надо вылетать в Таллин. Едет за границу. С семьей, по израильскому вызову. Я позвоню майору в Таллин, предупрежу. На сборы — две недели. Все. Рабочий день окончен.

1

— Нет, я никогда не чувствовала себя здесь чужой, — говорила бабка Наталья, теребя черную вуалетку на пропахшей нафталином шляпе. — Никогда. Даже в двадцатые — тридцатые годы русская культурная жизнь в Эстонии била ключом. Выходили журналы и газеты на русском, работали театры, в церквах пели русские хоры. МХАТ приезжал на гастроли с лучшими спектаклями. Вы, конечно, слишком молоды и не могли видеть Михаила Чехова на сцене. А я помню его как сейчас. Боже, каким он был в «Эрике Четырнадцатом»! А Калугин, игравший Бориса Годунова! И как он говорил Ивану Грозному: «Кириллин день еще не кончился…»

Взмокший от беготни Мышеедов слушал ее краем уха, но на лице удерживал: «Как я мог жить до сих пор, не зная всех этих поразительных вещей?» Очередь улетающих, выстроившаяся перед залом таможенного досмотра, подвигалась медленно. Крыло аэропорта, отведенное для международных рейсов, не было рассчитано на такие горы багажа, на такую толпу провожающих, и люди, устав от ожидания, послушно оставались там, где их зажало, издали улыбаясь друг другу, чертя пальцем в воздухе, кивая.

— Мой муж был недолгое время депутатом эстонского парламента, поэтому мы всегда имели контрамарки в правительственную ложу. И я могу вам сказать, что на русские спектакли съезжались сливки культурного общества Таллина. Причем всех наций. Даже на конференциях новых Балтийских государств делегации Польши, Литвы, Латвии, Эстонии разговаривали — на каком бы вы думали языке? Поневоле говорили на русском, потому что его знали почти все участники. Я была еще совсем девочкой, когда приезжал с концертом сам Вертинский. Как? Вы не знаете даже Вертинского? «В бананово-лимонном Сингапуре… пу-у-у-ре…»

Слушатель, которому некуда убежать, — это было именно то, что зажигало в бабкиных глазах охотничий блеск, заливало щеки и шею молодым румянцем. Лейда старалась не слышать с детства навязших в памяти фраз. Весь предотъездный марафон, с добыванием справок, разрешений, подписей, печатей, с толпой прощающихся, советующих, помогающих в опустошенной квартире, вымотал ее настолько, что за две недели так и не нашлось получаса спокойно пройтись по городу и проститься. Да и сейчас вся атмосфера в зале, беспомощно-пустяковые реплики друзей, суетливое, в десятый раз, перебирание необходимых бумажек в сумочке и карманах, участливая опека шпиков (кроме Мышеедова тут же вертелся и коротышка с усиками), тревога за какие-то памятные мелочи в чемоданах (фотографии, письма — пропустят или нет?) — все казалось таким унизительно мелким, недостойным, несовместимым со словом «навсегда».

Единственное, что грело: что ей все же удалось провести день с Павликом. Слежки за ней не было ни разу с самого приезда из Москвы, поэтому она не побоялась встретить его на вокзале, повезла в Кадриорг. Там было пусто, палая листва доходила до щиколоток, но клумбы разноцветного мха еще держались тут и там по каменным уступам, и это было почти похоже на начало, на то свидание, которое они обещали друг другу прошлой зимой, — с поцелуями на холодном ветру, с отогреванием запущенных под одежду рук, с восхитительным чувством успешной кражи — другого, ненадолго, для себя. Сказочное избавление от кошмара, под которым она жила больше года, сделало ее такой болтливой, что она умоляла его останавливать ее время от времени, не давать выплескивать всего сразу. А он, гордый тем, что успел все же разделить с ней опасность (серый чемодан был успешно доставлен на улицу Добролюбова, и энциклопедия «Гранат» какими-то тайными путями пробиралась сейчас для встречи с ней в Риме), наоборот, выспрашивал, изумлялся, допытывался, заныривал все глубже в ее жизнь, в ее дальнее и ближнее прошлое, куда раньше она со страху его не пускала. Отношения с детьми, с бывшими мужьями, больница, ее опыты с кровью и всяким шаманством, воспоминания об отце — депутате-социалисте, канувшем в лагерной пропасти еще в 1944-м, встречи и переписка с Силлерсом, вызовы на допросы — обо всем, казалось, теперь можно было говорить, потому что все это уплывало назад, как берег, отрезаемый расширяющейся полоской воды, все мельчало, утрачивало былую значимость.

И когда к вечеру, подзамерзшие и голодные, они приехали в домик на окраине, и деликатная старушка — хозяйка квартиры — ушла к соседке на «чай с бриджем», и они извлекли друг друга из вороха захолодавшей одежды и нырнули вместе под пахнувшие корицей простыни, все было не так горячо и безрассудно, как тогда, в первый раз в гостинице. Оба были словно напуганы чем-то или смущены, оба осторожничали в касаниях, в поцелуях, в словах.

Потом она полежала лицом вниз и сказала в подушку, как будто извиняясь:

— Вздор, будто этим нельзя заниматься без любви. Можно, и очень даже самозабвенно, и совсем-совсем без любви, правда? А вот с любовью, но совсем-совсем без будущего — это оказывается потруднее.

И еще, добежав до холодильника и вернувшись потом с бутербродами и бутылкой пива, прижатой к голому боку:

— Когда подполковник сказал «поедете с семьей», конечно, в глазах все поплыло, но где-то в мозгу, знаешь, отпечаталось: впятером. То есть и с тобой тоже. А ты бы поехал?

— Замолчи, прошу тебя. Мы целый день этого не касались и правильно делали.

— Интересно, что если б я сказала: «Без него не поеду».

— Тебя бы отправили в другую сторону. И хочешь знать правду? Это было бы огромным, бесстыдным, бесчеловечным облегчением для меня.

Сейчас он стоял на узком балконе над залом, среди провожающих, смотрел печально и неотрывно, надрывал, злодей, сердце. Чего, собственно, она боялась, прося не подходить к ней в аэропорту? Что шпики возьмут его на заметку? Что хитрый подполковник, узнав, как-нибудь вплетет и его в сеть нового шантажа? А может, Эмиля, с его безошибочным чутьем и припадками белоглазой ревности?