Чудо-ребенок - Рой Якобсен

— Может, я тоже собираюсь во вспомогательный класс, — сказал я. Вид у нее был такой, будто она вот-вот опять залепит мне затрещину, но я увернулся, и вдруг мне в голову пришло совсем-совсем другое.

— Я хочу посмотреть фотографии.

— Какие фотографии?

— Моего отца.

— С какой стати?

Я вернулся в гостиную и попросил дядьку-электрика одолжить мне отвертку.

— Пожалуйста.

— А побольше нету?

Он дал мне большую отвертку, и я через мамкино минное поле прошел прямо в спальню и воткнул отвертку в щелку над запертым ящиком комода, потом сел на мамкину кровать — два метра от меня до всемогущей отмычки, которая пока еще не наделала никакого вреда, но торчала в предвкушении деяний, от чего мамка опешила, вбежав в спальню вслед за мной.

— Ты говорила, что она похожа на него, — сказал я.

— Чего-чего?

— Ты говорила, что Линда похожа на отца... нашего отца. Я хочу посмотреть, так это или нет.

Вид у нее был такой, будто она уже готова мне уступить, и тут я почувствовал, что во мне созрел следующий вопрос.

— Это ты ее мать?

— Ну что ты болтаешь?!

— Это ты ее мать?

— Финн!

По щекам у меня потекли слезы, я чуть не ослеп от них.

— Ты говорила не только, что она на него похожа, — сказал я, — но и что на тебя тоже.

Она постояла какое-то время, не шевелясь, потом села и начала гладить меня по волосам, перебирать их, трепать, но сегодня я ничего против не имел; так мы сидели и смотрели на эту огроменную отвертку, видавшая виды рукоятка которой была вымазана жиром и почерневшим маслом, боясь, что минует этот момент, схожий с примирением.

— Это сложно объяснить, Финн, — сказала она. — Но я имею в виду не то сходство, что проявляется у родственников.

— А какое тогда?

— Ну, что мы, может быть, пережили схожие вещи, в детстве...

— Что-то страшное?

Она подумала и сказала:

— Да.

Вид у меня, очевидно, был такой, будто я понимаю, о чем она говорит, хотя мне уже больше не хотелось ничего слушать. Она откинула прядку волос с лица, нагнулась и вынула из прикроватной тумбочки шкатулку со своими драгоценностями, открыла ее и дала мне бумагу, оказавшуюся документом с печатью, подтверждавшим, что я есть я, Финн, родившийся у нее и у крановщика в Акерской больнице в половине девятого утра, с верно указанными датой и годом, и даже было указано имя Финн, потому что так они еще раньше, когда планировали меня, решили меня назвать, если, конечно, я оказался бы мальчиком, потому что так звали моего деда по отцу.

— Это самое дорогое, что у меня есть, — медленно проговорила она.

— Ну ладно, — сказал я, изучая бумагу, на которой оказалась еще и подпись врача.

— Поэтому я и храню все это в шкатулке, понимаешь?

Я кивнул. Она протянула мне конверт и показала, что он пуст.

— И никакого другого свидетельства о рождении здесь нет, видишь?

Я снова кивнул, становясь на килограмм легче с каждой чайной ложкой, которую она мне скармливала.

— Только одно это, — гнула она свое.

— Да-да-да, — сказал я, главным образом себе самому.

Она вернула свидетельство в конверт, достала маленький ключик, подошла к комоду и вытащила отвертку из щелки.

— Вот посмотри это, — сказала она, вставляя ключик в замок. — Это наша свадебная фотография.

— Да ладно, не надо, — сказал я, поднимаясь. Я выяснил, что, хоть в деле о вспомогательном классе она и проявила себя совершенно беспомощной, но во всяком случае именно она является моей матерью, и хотя в разыгранном спектакле речь изначально шла не об этом, но по ходу пьесы на первый план выдвинулся именно этот важнейший из всех вопросов и на него был получен положительный ответ. Не придумав ничего лучше, я схватил отвертку, пошел вернуть ее и еще раз просить прощения.

— Ну вот, — сказала она за моей спиной.—Теперь ты, во всяком случае, знаешь, где лежит ключ.

Несколькими днями позже с нами ужинал Кристиан. Всю вторую половину дня я провозился, сочиняя письмо Тане — письмо, которое помимо названий Румыния, Молдавия, Албания и так далее призвано было вместить в себя безмерную красоту всей моей жизни в сочетании с описанием всех тех невероятных сложностей, которых мне стоило эту жизнь выстроить.

Но оказалось, что в кои-то веки я не могу найти нужных слов.

Среди бутербродов и стаканов с молоком стояли бутылка красного вина и два высоких бокала, которые мамка хранила в шкафу в гостиной и которые мы до сих пор видели, только когда их перетирали. Линда была в хорошем настроении, она составила список, какие вкусности можно класть на бутерброд, четыре пункта, и провела по нему голосование, а Кристиан рассказал о землетрясении в Персии, унесшем тысячи человеческих жизней, объяснил, что такое шкала Рихтера, и подчеркнул, насколько нам повезло, что мы живем в Норвегии, которая располагается в стороне от разломов тектонических плит. Под эти разговоры мамка потягивала красное вино, время от времени промакивая губы салфеткой и слегка улыбаясь, и вдруг произнесла, обращаясь ко мне:

— Это же надо, что ты не побоялся высказать директору все, что думаешь.

— Да уж, скажу я вам, в парне много чего сокрыто, — поспешил подхватить Кристиан, хохотнув, но мамка моментально поставила его на место одним взглядом, тем взглядом, который говорит — что я слышу, уж не критиковать ли меня пытается жилец?

— И как же я должна была поступить? — воскликнула она, и щеки у нее покраснели.

— Да дети-то что, с детьми-то все в порядке,—промямлил Кристиан,—но вот почему нужно их, кровь из носу, расставлять по этим самым...

Мамке пришлось прийти ему на подмогу.

— По полочкам?

— Ээ... да.

Он выжал из себя улыбку, огляделся в поисках выхода, и взгляд его упал на Линду. — Как дела, Линда, — громко спросил он. — Нравится тебе в школе?

— Да, — сказала Линда, сбегала в комнату за тетрадкой и карандашом и принялась писать нечто, отдаленно напоминавшее буквы, так что мамка не выдержала и прикрыла глаза рукой.

— Почему вы всегда так громко с ней разговариваете? — спросил я Кристиана.

— Да? Я и не замечал.

— Да.

— Я об этом не задумывался.

— К чему ты клонишь, Финн?

Мамка убрала руку с глаз и вперила их в меня, в них читалось предупреждение. Я склонил голову как можно ниже к столу, отвернулся лицом к плите и неслышно прошептал: