Улица Сервантеса - Хайме Манрике

Морискам запрещалось использовать арабский язык на улицах, однако семья Абу говорила на нем дома. Лейла, сестра Абу, была на несколько лет старше нас. Я хорошо помню ее светлые волосы и золотые глаза, какие часто можно встретить у мавританских алжирок. Иногда женщины собирались потанцевать в своем тесном кругу, а мы с Абу подглядывали за ними. Лейла двигалась с грацией дикой кошки. Ее глаза напоминали миндаль в меду, а изогнутые брови и ресницы были черны, как мех пантеры. Закутавшись в прозрачные покрывала, она встряхивала тамбурином – и передо мной возникали золотые дюны Аравийской пустыни и пышные оазисы, земное подобие райского сада.

Родители Абу были еще бедней моих. Чтобы помочь семье, он подрабатывал после школы в хаммаме, где мальчишки мыли и растирали стариков за горстку мараведи. Порой я увязывался за другом. Передо мной открывался таинственный мир арабских бань. Некоторые были построены еще римлянами и могли похвастаться многовековой историей. Их посетители расхаживали нагишом, нимало не смущаясь друг друга. Уже попав в Алжир, я время от времени тратил несколько монет на посещение хаммама, который напоминал мне о счастливых былых временах. В кордовской бане было три бассейна – один ледяной, другой теплый, словно воды Гвадалквивира в августе, а третий – горячий, точно кипящий на плите суп. Но больше всего мне нравилась парная, где люди то возникали, то таяли в горячем тумане, будто обнаженные призраки.

Впрочем, не все воспоминания о Кордове были приятными. В застенках дворца Мами мои страхи множились, словно личинки на падали. Я никак не мог отвязаться от одного тягостного образа из детства. Мой прапрадед, Руй Диас, первым из рода Сервантесов обосновался в Кордове. На протяжении многих поколений члены нашего семейства славились как сукноделы – вполне обычное занятие для евреев. Мой дед, Хуан Сервантес, унаследовал от отца довольно крупное состояние, которое, впрочем, с годами постепенно оскудело. Его круглые черные глаза неизменно смотрели на мир и всех божьих тварей через замутненное стекло горечи и презрения. Помнится, мать говорила, что у свекра лицо стервятника, вынужденного «всю жизнь кормиться ядовитыми змеями». Еще несмышленым ребенком я жалел бабушку, которой приходилось делить ложе с человеком, буквально источающим ненависть каждой порой кожи. Разумеется, самой частой мишенью для издевок и насмешек становился мой отец. Но ему, мечтателю и сумасброду, было не занимать доброты и веселого нрава. Дед Сервантес не стеснялся прилюдно выражать недовольство сыном, который не сумел стать не то что доктором – даже приличным цирюльником. Наши кладовые частенько пустовали. Мать припасала кости от окорока и потом вываривала их с капустой, луком и солью до белизны речной гальки. В течение многих дней эта нехитрая похлебка была нашей единственной пищей. Сколько раз мать обращалась за помощью к бабушке и сносила насмешки от деда! Однажды он заявился к нам домой во время ужина и принялся порочить сына перед всем семейством: «Ты только посмотри на своих жалких детей! Дикие поросята, одно слово. А твои дочери? В этих лохмотьях они похожи на прачек. Кто их замуж возьмет?»

Шли дни. Мое тело ослабло, дух надломился. Я уже совсем отчаялся, когда неожиданно услышал от Абу:

– Мигель, у меня хорошие новости! Среди людей Мами прошел слух, что тебя скоро выпустят из темницы. Возможно, хозяин захочет взглянуть на тебя перед возвращением в острог, так что давай-ка добавим твоей спине парочку ссадин. Для нас обоих будет лучше, если все поверят, что я сек тебя каждый день. Не бойся, бить буду не в полную силу. Твоей жизни ничего не угрожает.

Однако стоило бичу впиться в тело, я заорал как резаный. Боль была почти невыносимой. Спина мгновенно распухла, кожа стала лопаться. Наверное, пытка показалась бы мне совсем мучительной, не знай я, что ей скоро придет конец. Бич со свистом взлетал в воздух и опускался, а я лежал ничком, истекая кровью, и вдыхал зловоние тюремной земли.

Вскоре после этого Абу пришел ко мне с новым известием:

– Арнаут пару дней назад уехал из Алжира по делам. Мне приказано освободить тебя и сопроводить в банья Бейлик. – Друг протянул мне маленькую голубую склянку: – Вотри эту мазь в кожу. Она не даст ранам загноиться и поможет им быстрее зажить.

Абу бережно поднял меня на ослабшие ноги, но они отказывались держать мое тощее тело. С помощью друга я сделал несколько неуверенных шагов. Никогда еще кандалы на лодыжках не казались мне такими тяжелыми. Я рухнул на колени и принялся жадно глотать воздух. Пока я приходил в себя, Абу отлучился со двора и вернулся с большой бадьей воды и мылом. Когда он помог мне снять истлевшие лохмотья, я вернул ему «Ласарильо».

– Я слышал, как ты смеялся, читая книгу, – сказал он. – Уж я-то знаю: если ты способен смеяться, то выживешь.

Абу опрокинул на меня бадью, и я принялся намыливаться. Раны горели огнем, заставляя меня стонать и кривиться от боли. Я попробовал вымыть и голову, но волосы превратились в колтун и не пропускали воду. Когда я наконец привел себя в порядок, друг принес мне два куска полотна, которые полагались всем выходящим на свободу узникам.

В острог я шел, опираясь на руку Абу. Окружающий мир казался нереальным. В тот момент я понял, что, должно быть, чувствовал воскресший из мертвых Лазарь. Прежде чем я переступил порог банья, Абу сказал:

– Береги себя, Мигель. Я благодарю Аллаха за эту встречу, хоть она и случилась в печальное время. Помни: в Алжире нам нельзя быть друзьями. Если мы когда-нибудь встретимся в крепости, не заговаривай со мной. Если хозяин узнает о нашей дружбе, мне несдобровать. Кто знает, – добавил он после паузы, – возможно, когда-нибудь мы снова встретимся там, где мавры с христианами могут спокойно жить друг подле друга.

И Абу зашагал прочь, не дав мне времени для ответа.

Прошла не одна неделя, прежде чем я окреп настолько, что смог выходить из острога. Как же я скучал по Санчо! Кто бы мог подумать, что я так привяжусь к этому коротышке. Я пережил то время исключительно благодаря великодушию своих соотечественников, для которых стал живым символом сопротивления. Другие заключенные при первой возможности делились со мной едой. Один мужчина принес стопку бумаги и чернильницу.

– Напишите об этом месте, – попросил он. – Не хочу, чтобы страдания наших мучеников пропали втуне.

Именно в ту пору, когда будущее по-прежнему казалось мне беспросветным, в мою жизнь вошел ангел в человеческом обличье. Я хочу предварить эту историю строками древнего кордовского поэта ибн Хазма:

Когда бы сердцем я твоим владел,

Весь мир земной не взял бы я в удел:

Он мне предстал бы жалкой горстью праха

С той высоты, откуда я глядел.

Ее звали Зораида. Позднее она появилась под именем лелы Заары в пьесах, которые я написал о своем алжирском рабстве, и стала прототипом Зораиды в «Дон Кихоте». Пожалуй, нет буквы изящнее и многозначнее, чем последняя буква испанского алфавита – Z[11]. В ней содержится и 7, и L, а перевернутая набок она превращается в N. И вот уже буква становится не просто росчерком на бумаге, но воротами, приглашением в тайну. Первая буква имени Зораиды вполне отражала многогранность ее натуры: она была мусульманкой по крови, христианкой по вере, прекраснейшей женщиной, какую видели мои глаза, а еще, без сомнения, самой благородной дочерью Алжира.