Если столкнешься с собой... - Юрий Вяземский

Иногда не выдерживал и ехал на студию, незваный и никому не нужный бродил по студийным коридорам, заглядывал в павильоны, с завистью смотрел на то, как снимают других, часами нарочно слонялся возле тонзалов в унизительной надежде, что кто-нибудь из актеров вдруг в последний момент не явится на озвучивание и какой-нибудь ассистент режиссера, изгнанный из тонзала разъяренным метром, вдруг выскочит в коридор и, случайно наткнувшись безумным взглядом на него, Кирилла, попросит «спасти смену», то есть произнести за отсутствующего «да» или «нет» или «ага», «угу», «м-да», которое, не будь метр разъярен, кто угодно мог бы произнести, а можно и не произносить вовсе.

И Кирилл ухватится за эту спасительную просьбу о спасении и хоть на короткое мгновение снова почувствует себя артистом, войдет в тонзал, небрежно скинет пиджак, деловито расстегнет ворот рубашки, встанет к пульту вместе с другими артистами, испробует это «ага», «м-да», «угу» во всех возможных вариантах, на разные голоса, с разными эмоциональными оттенками, тщательно будет «укладывать текст», подгоняя его под чужое изображение и чужой голос, а когда спасительный лучик работы промелькнет и погаснет, получит на память оранжевый квиток, справку для предъявления в студийную кассу на десять рублей за вычетом двадцати пяти процентов, которую еще долго можно будет любовно ощупывать у себя в кармане как материализовавшуюся память, вещественное доказательство того прекрасного, которое незаметно промелькнуло в жизни и погасло. Он ее и в кассу, может быть, потом не снесет, а на следующий день в припадке ярости выбросит в мусорное ведро, но перед этим обязательно покажет жене: вот, дескать, срочно вызвали сегодня на студию, надо было спасать смену.

Как знать, может, это ежедневное созерцание своего мучительно прозябавшего мужа для Ленки было еще болезненней, чем грядущие ее одиночество и ревность? Ведь как искренне, как буйно радовалась она, когда Кирилла куда-нибудь утверждали. Однажды потратила чуть ли не половину своей месячной зарплаты на подарки Кириллу, на коньяк и шампанское, икру, баранью ногу, назвала гостей и веселилась всю ночь, со всеми отплясывала, всех целовала.

И как злилась Ленка, как обижалась и нервничала за Кирилла, когда после очередной кинопробы ему не звонили со студии.

– Все-таки какое хамство! – возмущалась она. – Ну не подошел ты им, понимаю. Но почему нельзя снять трубку, позвонить и прямо сказать: так, мол, и так, Кирилл, к сожалению, не смогли вас утвердить.

– В кино вообще никогда не звонят, когда не утверждают. Само отсутствие звонка, если хочешь, уже как бы звонок. Просто традиция такая, – объяснял ей Кирилл.

– А я традиции этой и не понимаю! Хамство это, а не традиция! Если человек им нужен, так они перед ним из кожи вон лезут, звонят по тысячу раз днем и ночью. А если не нужен, то, видите ли, и номер набрать не удобно, чтобы сообщить, что не нужен… Скоты они! И кино твое – сплошное скотство!

«Ну точно, – думал Кирилл. – А я – самый последний скот, из самой низшей касты – касты „неснимаемых“, от которых ни молока, ни мяса, ни шкуры даже».

Есть и еще одно, так сказать, «обстоятельство» – нижайший социальный статус жены неснимаемого актера, бедственное ее положение в общественном мнении. Нет, если муж твой востребован и известен – честь тебе и слава, замучают тебя вопросами, просьбами, восхищениями, восклицаниями, начиная от отдела кадров у тебя на работе и кончая районной прачечной, если ты хоть раз зайдешь туда со своим мужем.

Но если твой муж как актер никому не известен, то смотреть на тебя станут как на женщину в высшей мере несчастную и обездоленную. «Вы подумайте, – будут говорить про тебя, – такая интересная, образованная женщина, а муж у нее, представьте себе, какой-то актеришка, которого и знать-то никто не знает». Можно не знать инженера, можно не знать ученого; даже должно их не знать, если они не публикуются через номер в «Литературке» и за фужером боржоми не обсуждают достижения мировой науки и техники в «Очевидном – невероятном»…

А таких «обстоятельств» у жены актера не одно, а десятки. И, видимо, именно они сыграли свою роковую роль во взаимоотношениях Кирилла с Ленкой, накапливались год от года, аккумулировались, пока однажды не составили того, что физики называют «критической массой». И взлетело все на воздух к чертовой матери, вся пыль и грязь собрались в столб, разрослись и распустились гигантским грибом, застлав свет божий!

А детонатором для взрыва послужила Камчатка, вернее, та их несостоявшаяся совместная поездка на Камчатку, к которой они давно с Ленкой готовились, но в которую отправилась одна Ленка, а Кирилл продал путевку и билеты на самолет.

Он не мог тогда поступить иначе. Незадолго до поездки Кирилла неожиданно вызвали на кинопробу, потом еще неожиданнее утвердили на главную роль и стали снимать в фильме талантливого и знаменитого режиссера, с не менее талантливым и знаменитым актерским составом. Естественно, что Кириллу и в голову не пришло отказаться от негаданно, невероятно, сверхъестественно свалившегося на него счастья, и он ни секунды не сомневался в том, что Ленка тут же поймет всю чрезвычайность ситуации и первая с легкостью откажется от Камчатки, а вместо нее поедет с Кириллом на съемки в Феодосию. Тем более что Кирилл уже договорился с администрацией картины, что ему на время Ленкиного отпуска снимут однокомнатную квартиру в Феодосии.

Ну чем не рай земной! – мечтал Кирилл. У него будет наконец интересная работа, такая, о которой он и не мечтал, а Ленка будет отдыхать на берегу моря, загорать, купаться, а по вечерам они будут вместе наслаждаться жизнью: ужинать под легкую музыку в прибрежных ресторанах, а потом возвращаться в свою отдельную, уютную, с настежь распахнутым окном и с легким шелестом прибоя у изголовья.

Но… Одним словом, «критическая масса» уже составилась. Ехать в Феодосию Лена отказалась и одна улетела на Камчатку. А вернувшись в Москву, тут же подала на развод. Развели их осенью, в середине октября, через три дня после того, как Кирилл вернулся со съемок.

Не выдержала Ленка. Все точно!

– Бред!

Кирилл вздрогнул от этого вслух, сердито и громко произнесенного слова и даже обернулся. Но никого не увидел у себя за спиной. Чей это был голос? Его самого?

Кириллу стало не по себе. Он выбросил сигарету, шагнул к двери, ведущей в вагон, но, едва дотронувшись до дверной ручки, остановился, точно в последний момент что-то по ту сторону двери вдруг привлекло его внимание, насторожило и задержало в тамбуре.

«А что я ей сказал в тот вечер, когда понял, что не смогу поехать на Камчатку? – спросил он себя, держась за дверную ручку. – Да так и сказал, что не смогу поехать – и все тут. Черт с ней, в конце концов, с этой Камчаткой, когда жизнь у меня решается!.. Да, так и сказал: „Черт с ней, с твоей Камчаткой!..“ Я не хотел ей грубить. Просто лицо у нее, после того как я сообщил ей о своем утверждении на роль и о том, что через три дня должен выехать в Феодосию, вдруг стало таким грустным, страдальческим, что взяла досада. Ей-богу! Я, между прочим, еле до дому доехал, так мне не терпелось поделиться своей радостью. Думал, и она обрадуется, а вместо радости… И крикнул ей вдогонку, когда она повернулась и ушла на кухню: „Ты всегда мне все портишь! Хочешь и сейчас испортить?“