Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 24. Аркадий Инин - Алексеев

мужчин. Двое — по указанной выше причине — комендантствовали всего месяца по три и были загублены чрезмерными возлияниями, организованными парнями и мужчинами, стремившимися завязать контакты на предмет беспрепятственного проникновения в общежитие до и после дозволенного часа. А третьим комендантом-мужчиной был непьющий, но кудрявый баянист. Из оркестра народных инструментов, расформированного по причине наступления эры электрогитар. Он был совершенно не озабочен ни хозяйственными, ни организационными вопросами. Его одинокая гармонь рвала по ночам сердца жительниц общежития. И когда в разных комнатах в течение одного года появились два одинаково кудрявеньких младенца, их вместе с печальными мамами переселили в общежитие для семейных, а кудрявый баянист зафрахтовался массовиком-затейником для поднятия уровня культуры на новостройках далекой нефтяной Тюмени.

Последние полгода общежитие прозябало вообще без коменданта. Так что явление друга Виктора для замдиректора Беленького, ответственного за этот участок, было просто подарком небес: и друга устроил, и — возможно — работа наладится. Или хотя бы на некоторое время оттянется решение этого извечно больного вопроса.

Мрачный Фролов производил тщательный генеральный смотр общежития. Отмерял длинными ножищами метры коридоров и ступени лестниц, ко всему приглядывался, принюхивался, то отколупнет пальцем осыпающуюся штукатурку, то ковырнет начищенным до блеска ботинком отставшую половицу, то запросто допрыгнет до светильника на потолке, мазнет по плафону белоснежным носовым платком и сурово уставится на почерневшую белоснежность.

Сопровождала его в этом походе миловидная женщина, полненькая, круглолицая, круглоглазая, будто вся состоящая из посаженных один на другой колобков.

— Непорядок, — ворчал Фролов, — форменный непорядок, товарищ воспитательница!

— Воспитатель, — поправила она.

— Что? — не понял он.

— Воспитательница — это в детском саду. А в общежитии — воспитатель. Независимо от пола — воспитатель.

— Ага, — усвоил он. — Понятно, товарищ воспитатель.

— Но лучше — Лариса Евгеньевна, — уточнила она и кокетливо добавила: — А можно просто — Лариса. Нам ведь работать вместе.

— Ясно, Лариса Евгеньевна, — нарочито подчеркнул он ее отчество. — Так вот, говорю, непорядок тут у вас, грязь, разруха.

— Извините, Виктор Петрович, но моя епархия — воспитательный процесс, культурный досуг…

— А это? — перебил он, указывая на разбитое окно в коридоре. — Тоже не ваша… епархия?

— Нет. Но могу объяснить. Это — женихи.

— Кто?

— Ну парни, мужчины… Когда их не пускают — после одиннадцати или, скажем, дисциплинарное наказание — так они девушек вызывают камешками в окно. Иногда вот не рассчитают…

— А чьи конкретно женихи?

— Конкретно ничьи. Мы так вообще их всех называем, — хихикнула она. — Ну как потенциальных женихов.

— Ага, — повторил он, мрачнея.

Хотел еще что-то добавить, но сдержался и зашагал дальше. Лариса Евгеньевна поспешила за ним.

На общей кухне, в кипении кастрюль и шкворчании сковородок, на Фролова с Ларисой Евгеньевной набросились девушки в халатах, передниках, чалмах из полотенец.

— Год обещают еще плиту поставить, а где она? Чай пьем в три смены! — кричала одна.

— И вытяжки нету никакой! Задохнуться можно! — наступала вторая.

— Столы где новые? Где полки? — вопрошала третья.

А с претензией коренного свойства выступила, конечно, Лиза Лаптева. Многие в общежитии были, слава богу, остры на язычок, но Лаптева была острее и бойчее всех. Крупная, ладная, хоть и не писаная красавица, но вполне ничего, с вечно насмешливым глазом, выглядывающим из-под косой челки, она в миг перед главным вопросом или колким словечком смешно оттопыривала нижнюю губу, сдувала челку со лба и выпаливала этот вопрос или словечко. Вот и сейчас она выпятила губу, сдунула челку и выпалила:

— Это все — цветочки! Вы главное скажите: обещали нам на пятом этаже кухню вернуть, а она все под складом, почему? А? Ответьте, вы ответьте!

Лариса Евгеньевна грудью прикрыла Фролова, слегка растерявшегося под напором вопросов.

— Тихо, Лаптева! Виктору Петровичу не за что пока отвечать. Он не виноват, что мы полгода без коменданта.

— Ладно, ладно, теперь комендант есть, — перебил ее Фролов. — Претензии ваши, товарищи девушки… женщины, понял. Примем меры, обещаю.

— Нам уже обещали! — не унималась Лаптева.

— Кто обещал, пусть отвечает, — нахмурился Фролов. — А я за свое отвечу.

— Ах, приятно слышать слово настоящего мужчины! — просияла Лаптева. — Только один вопросик: вы к нам в коменданты надолго?

Фролов помедлил и ответил честно:

— Как выйдет. Полагаю, не на всю жизнь.

— Ясно! — Лаптева сдунула челку, сверкнула хитрым глазом. — Жених приходящий. И уходящий!

Девушки, давно ждавшие этого момента, расхохотались.

А Лариса Евгеньевна взвилась от негодования:

— Ну-у, Лаптева!..

— Погодите. — Фролов уставился на Лаптеву. — Как звать?

— Меня? Лиза. А что?

— А то, что язва ты, Лизавета, ох и язва. Век тебе жениха не видать!

Он четко, по-военному развернулся на каблуке и носке и вышел из кухни. А девушки вновь грохнули смехом — на этот раз в адрес озадаченной, впервые не нашедшей что ответить Лизы Лаптевой.

Лариса Евгеньевна с трудом поспевала за сердито шагавшим по коридору Фроловым и быстренько сообщала:

— Эта Лаптева, учтите, из самых-самых вредных! Где какой конфликт, там всегда она! А еще про нее говорят… конечно, только между нами, строго конфиденциально…

— Чего там «строго»! Строго говоря, права эта ваша Лаптева. На сто процентов права!

— По сути — возможно. Но по форме…

— Не в форме суть! — отрубил он.

И остановился перед дверью с надписью «УЧЕБНАЯ».

— Что здесь?

— Комната для занятий. У нас много вечерниц, заочниц. Только…

Она хотела о чем-то его предупредить, но Фролов, не дослушав, толкнул дверь, вошел — и остолбенел от визга девчонок в неглиже. Он вылетел как ошпаренный.

— В чем дело?!

— Да я же не успела сказать, — оправдывалась Лариса Евгеньевна. — Эту «учебку» временно под жилье отдали. Жилья ведь не хватает, а учащиеся как-нибудь приспособятся…

А что делать — приспосабливались. Занимались в институте, готовились к экзаменам в читальных залах. Труднее всего было тем, кому предстояло чертить курсовые и дипломные проекты. Чешские чертежные комбайны были закуплены в достаточном количестве, но где их ставить, когда закрыта учебка? Однако и с этим приспособились. Металлические основы комбайнов пылились на складе, а чертежные доски с них содрали и, выторговав у соседок по комнате пару часов в день, укладывали эти доски на обычные столы и горбились над ними, чертили.

В комнате Веры тоже трудилась над доской, лежащей ни столе, худая, с острыми скулами, будто с годами вся засушенная Ирина. Таких обычно называют «воблами» или еще как-нибудь острят весьма небезобидно. Но с Ириной никакие остроты и никакие прозвища не проходили: достаточно было один раз наткнуться на ее ледяной взгляд — и желание острить как-то само собой пропадало, причем надолго.

Ирина чертила. А на кровати сидела, поджав колени к подбородку, совсем юная толстушка