Я его убила. Истории женщин-серийных убийц, рассказанные ими самими - Микки Нокс

новую компанию. Эти ребята иначе как уродом меня не называют, без конца подначивая его тем, что он мой брат. Неудивительно, что вскоре Кит издевается надо мной громче всех. Так обычно и бывает.

Вы удивитесь, но по-настоящему я осознаю, какое место мне уготовано занять в этой жизни, только после того, как один тип на вечеринке отказывается поцеловаться со мной. Он мне нравится. Приятный парень, который любит пошутить, легко выпутывается из любых передряг и умеет обо всем договориться. Однажды вечером мы оказываемся одни на заднем дворе. Он без конца острит, а потом начинает стягивать с меня футболку. Это один из тех вечеров, когда звезды светят особенно ярко. В такие теплые летние ночи кажется, что все обязательно наладится. Возможно, не сразу, но когда-нибудь мы выберемся из этого тихого гниющего ада, в котором нам довелось родиться.

– Что ты делаешь, черт возьми? – возмущается он и отталкивает меня. – Ты… С такими, как ты, не целуются, черт…

Он и правда раздосадован, будто я предложила ему съесть червя или что-то наподобие того. Если бы он хотел меня оскорбить или обидеть, то я бы знала, как поступить, но парень явно ничего такого не имел в виду. Меня стали считать грязной и порочной задолго до того, как я лишилась девственности. Каждое воскресенье я хожу в церковь и искренне верю в то, что нужно хранить себя для мужа. Сейчас это звучит нелепо, но так оно и было. Мы с Донной частенько треплемся о том, как могла бы выглядеть наша жизнь. В этих мечтах обязательно присутствуют большой дом, муж и двое детей. Впрочем, детей я никогда по-настоящему не хотела, но тогда казалось, что их обязательно нужно родить, чтобы муж никуда не ушел. Представляете, как глупо звучала эта болтовня на заднем дворе дома Донны, на фоне свалки из ржавой рухляди, или возле батареи початых бутылок, которую собирал Ларри на протяжении десятка лет? Там попадались бутылки, произведенные еще в 1960-х. Полагаю, сейчас их можно было бы продать какому-нибудь безумному коллекционеру.

Зимним вечером 1980 года я возвращаюсь домой очень поздно, а потом еще долго курю, прежде чем войти. Питер, старый приятель Ларри, который живет у нас последнюю пару недель, выходит на улицу. Увидев меня, он машет рукой, приглашая сесть на стул рядом. Я поднимаюсь на крыльцо, устраиваюсь возле него и начинаю пускать кольца дыма в морозный воздух. Все уже спят, так что Ларри можно не бояться. Питер настроен миролюбиво, рассказывает что-то про красоту штата. Его язык заплетается из-за выпитого алкоголя, так что я просто киваю и жду, пока моя сигарета истлеет. Наконец я встаю, чтобы идти в дом. Питер тоже поднимается со стула и вдруг преграждает мне дорогу.

– Куда ты спешишь-то, давай выпьем, – улыбается он, обнажая желтые гнилые зубы.

Я отнекиваюсь, но он силой сажает меня на стул и разливает по стаканам дешевый джин. Обычно я всегда готова к бою, но в тот вечер чувствую себя уставшей и не ожидаю подвоха с его стороны. Чтобы не злить приятеля Ларри, я выпиваю свою порцию одуряющего крепкого джина и снова встаю. На этот раз Питер ничего не говорит. Он вскакивает и наваливается на меня всем своим стокилограммовым телом.

– Отпусти! Что ты, черт возьми, делаешь?! – шиплю я.

Наверное, нужно закричать. А может быть, и нет. По крайней мере, сколько раз в своей жизни я ни кричала, никто никогда не приходил на помощь. Питер начинает снимать штаны еще перед входной дверью, но тут внутри дома раздаются какие-то шорохи, и он тащит меня в сарай, где хранится всякий хлам. Я пытаюсь вырваться, но разве четырнадцатилетней девчонке под силу противостоять пятидесятилетнему мужику, который весит больше центнера? Тот самый человек, который покупал мне в детстве шоколад и даже пару раз спасал от гнева Ларри, сейчас прижимает меня к полу и пытается разорвать мои трусы. Когда я силюсь его ударить, он выворачивает мне руку и грозит убить, если я хотя бы пикну. В следующую секунду этот мерзавец уже сжимает мне шею, так что остается только хрипеть и терпеть. Когда все заканчивается, Питер тяжело поднимается, бросает мне какую-то тряпку и брезгливо говорит:

– Убери тут за собой.

Теперь уже невозможно представить, что этот старый и больной человек еще несколько минут назад вел себя как животное. Он снова превращается в доходягу с гнилыми зубами и тяжелой шаркающей походкой.

Я размазываю кровь по деревянному полу и рыдаю. Мечты о муже, детях и большом доме, все эти долгие разговоры с Донной рассыпались в прах. Слезы текут по лицу ручьями, а я продолжаю возить грязной тряпкой по полу, пока в сарай не входит Айлин. Она замечает, что я плачу, и почему-то вместо выволочки за позднее возвращение вдруг спрашивает, что случилось. Выслушав мой рассказ, она отбирает у меня из рук тряпку, поднимает с пола и ведет домой.

– Ну и почему она ревет? – спрашивает Ларри, проснувшись. Я сижу за столом перед Айлин и пью молоко, как будто я маленькая.

– Твой приятель ее изнасиловал! Хоть теперь ты с ним что-то сделаешь? – резко отвечает Айлин, не поднимая глаз на мужа.

Ларри некоторое время сверлит меня немигающим взглядом, а потом вдруг взрывается от бешенства, хватает за локоть, тащит на улицу и сталкивает с крыльца на промерзшую землю.

– Чтобы духу твоего здесь не было, – бросает он на прощание.

Они еще долго орут друг на друга, а я слушаю их, сидя на земле перед домом. Ларри кричит о том, что готов был терпеть меня до тех пор, пока я не стала клеветать на его лучшего друга. Айлин пытается что-то возражать, но с каждым мигом решимость в ее голосе ослабевает. Я буквально кожей ощущаю, как в ней рождаются сомнения, страх, а затем и злость. Дома меня больше никто не ждет. Я бреду к заброшенной сторожке, которая в детстве нам с Китом служила шалашом. В этой лачуге из почерневших от старости досок я провожу пару недель.

Вечером меня навещает Кит. Он приносит из дома вещи и пару упаковок пива. Поскольку ни телевизора, ни радио в домике нет, нам остается только разговаривать, и мы несколько часов болтаем о чем-то, а потом засыпаем в обнимку, как в детстве. В один из дней мы напиваемся почти до беспамятства. Не помню, как все происходило, но это не было насилием в прямом смысле слова. Я не кричу и не сопротивляюсь. В какой-то момент