Мелодия - Джим Крейс

Он ничего не должен бояться, ничего хуже того, что произошло с ним на этой неделе, уже не случится. Он, уходя, открыл и дверь в кладовку, испытывая мрачное довольство собой, дернул цепочку персидских колокольчиков, все еще подвешенных на петле и защелке, выслушав никем не написанную мелодию, песню без слов, воду, которая ждала своего камня.

На этом мы оставим его в гостиной, полуночного вдовца. Весь широкий табурет теперь принадлежал ему. Он сидит, глядя на море и звезды, потом роняет голову от усталости, подбородок его упирается в грудь. Он – между сумерками и рассветом, между будущим и прошлым. Он может либо уснуть и видеть сны, а может не засыпать и видеть сны весь день, всю ночь. Вот что мы свободны сделать. Мы. Мы. Мы – животные, которые видят сны.

Мой сосед и домовладелец предпочел бы, чтобы я называл его Альфред или Ал, но эти имена застревают у меня во рту. Он даже старше – сегодня ему исполняется семьдесят – моего отца, который блюдет формальности и не хотел бы, чтобы его сын снова игнорировал протокол. Я, как говорит отец, «слишком уж готов распахнуть перед каждым свои объятия». Он считает, что объятия – это для женщин. А потому я делаю, что могу, чтобы успокоить его, даже в его отсутствие, держусь на расстоянии от старших, уважительно наклоняю голову на градус-другой, надеясь выглядеть человеком сдержанным, но не без обаяния. И поэтому, я думаю, мой сосед сдался – согласился быть мистером Бузи, когда я захожу и сажусь у панорамного окна его квартиры, защищенной от непогоды современным, упрочненным звуконепроницаемым стеклом, смотрю, как набегают на берег и откатываются волны океана. Ни один из нас не позволяет себе быть с другим на короткой ноге.

Но Лекс – она выкинула поцелуи из своего имени, ее жизнь свободна от поцелуев, говорит она, – не смущают фамильярности. Она общительная и смелая. Для нее он всегда Ал. И потому в тех, не столь уж редких случаях, когда мы вдвоем сидим у мистера Бузи, в наших речах возникает неловкое раздвоение, словно я молодой наемный работник, опасливый и уважительный, а она доверенная наперсница. Тогда как на самом деле верно другое. Я – наперсник, когда ее нет поблизости, это мне мистер Бузи рассказывает историю своей жизни, историю, которую я изложил здесь. Время от времени, когда он чувствует, что всех его соседей нет дома, мне удается убедить его поднять крышку его старинного рояля и исполнить несколько песен, ну или просто сыграть, петь он не хочет. И он показывает мне фотографии и ноты. Я приглашаю его к откровенности. Несмотря на мои почтительность и формальность, я могу спрашивать у него о чем угодно – как раз благодаря почтительности и формальности, – и он отвечает. «Мы должны обменяться историями наших жизней», – сказал он, когда мы познакомились, соблазнительная фраза. Но на самом деле он имел в виду: «Позвольте мне рассказать вам свою».

Когда приходит Лекс, он становится слушателем. Она любит говорить и рассказывать, что с ней случилось за день. Один или два раза я слышал, как она назвала его «папа», и отметил, что он всегда надувается от удовольствия и гордости, услышав это. Я подозреваю, что он видит в нас своих детей, приемного сына и приемную дочь, хотя я ума не приложу, как это согласуется с другим моим сильным подозрением в том, что он хотел бы видеть в нас пару. Он явно не задавался вопросом, почему мы оба, уже далеко не дети, так и не нашли себе пару и, по крайней мере публично, не имеем любовников. Я не могу представить такое стечение обстоятельств и желаний, которое бросило бы нас в объятия друг к другу. Но она мне нравится. Мне легко относиться к ней по-братски. Мы, конечно, не обнимаемся, и я могу только коснуться щекой ее щеки так называемым мертвым поцелуем, в противоположность страстному. Я не должен казаться «слишком уж готовым распахнуть перед каждым свои объятия», молодым или старым. Но у меня нет и искушения объяснять этот страх контакта, в особенности человеку возраста мистера Бузи и столь влюбленному в свою жену. Но все же он, вероятно, заметил, что семейный стол, который он накрыл для меня и Лекс, для меня не очень удобен.

Третье подозрение состоит в том, что мой сосед намерен в своем завещании отписать нам деньги или какие-то ценности в своем завещании. Я не раз слышал его слова о том, что его роялти хватит, чтобы она не голодала. И его слова «это будет твоим», сказанные как-то раз, когда я восхитился литографией святого Марка, которая висит у него в кухоньке. Я иногда спрашиваю себя, не хочет ли он таким способом поддерживать общение; и еще: не основана ли моя готовность легко соглашаться на общение на этом моем предположении. Не могу делать вид, будто перспектива стать наследником мистера Бузи не искусительна. Если бы я был уверен в вознаграждении, я бы сидел у него с утра до вечера, хотя, надеюсь, рассчитываю на то, что оно не ограничится одной только мутной литографией. Но я бы пришел в ужас, если бы кто-то подумал, что выгода и наследство были единственными причинами с того дня, как я снял у него квартиру около десяти месяцев назад, по которым я регулярно переходил коридор, чтобы помочь ему вспоминать прошлое. Мои комнаты темные и тесные. Моя узкая открытая «палуба» выходит на высокую стену крутого склона, на котором огромные когти строительных машин застройщиков проекта «Роща» превращают ландшафт в ровный и голый. В трещинах и разрытых участках уже поселились папоротники и мхи. Иногда какая-нибудь мелкая ящерица поднимает голову и кивает в мою сторону, а еще есть ночные голуби, но в остальном ощущение такое, будто я живу в тюремном дворе, и яркий свет в мое окно попадает только в течение двадцати минут на рассвете. Все остальное время мне приходится включать лампы, если нужно читать или даже проверить цвет одежды. Если бы я захотел, то через минуту мог бы плескаться на мелководье нового, засыпанного песком берега, но из моих окон океан кажется далеким.

Только раз совершил я ошибку, оставив мое белье сушиться на «палубе». Оно лишь стало еще влажнее, когда я его снял, к тому же его изгадили птицы. Я всегда рад по утрам в выходные или по вечерам, когда я возвращаюсь из Академии от моих гнетущих педагогических обязанностей, заглянуть к мистеру Бузи и попользоваться час-другой его светом, его креслом, его видом из окна, его воспоминаниями. Он позволяет мне украсить его маленький, защищенный сеткой балкон моим стираным бельем. Там гуляет ветерок и светит солнце.

Сегодня суббота и годовщина мистера Бузи. Его годовщина, которую он называет «на выход». Он исчерпал «дней лет наших – семьдесят лет»[17] и теперь должен шагнуть (это его слова из одной из ранних песен) «В луга за стенами града, / Где реки спешат к водопадам / И низвергаются». Мне выпало – по просьбе его свояченицы – организовать маленькое празднование, хотя меня за этим делом и могут подстерегать всякие западни. Я должен быть дипломатом. Сама миссис Пенсиллон чувствует себя неважно, а потому может позволить себе лишь самый легкий ленч. Ее сын, конечно, тоже должен быть приглашен, но только на короткое время. Его дядюшка будет любезен, но нельзя ожидать, что он придет в восторг или даже просто будет чувствовать себя в своей тарелке, пока Джозеф изображает из себя хозяина и проявляет снисходительность по отношению ко всем нам, хотя я не понимаю, с чего бы ему вести себя таким образом; может, потому, что его чуть не выбрали мэром год или около того назад. Я ловлю на себе его взгляд, когда мы встречаемся: он словно видит во мне загадку или угрозу. Может быть, он смутно помнит меня по той ночи, когда он воспользовался своим дробовиком.