Ломоносов - Рудольф Баландин

Михаил Васильевич чувствовал свою вину. Ведь он обещал жене вызвать ее в Петербург при первой же возможности. Но обстоятельства складывались неблагоприятно. Вместо того чтобы объяснить это жене, он трусливо отмалчивался и, сознавая это, пытался заглушить голос совести. Не потому ли у него были нервные срывы и временами он прибегал к традиционной русской панацее от всяческих бед — водке?

Жена не выдержала гнетущего состояния неопределенности (чреватого, как известно, психическими расстройствами, депрессиями). В феврале 1743 года она написала письмо мужу. Через русского посланника в Гааге графа Головкина оно пришло канцлеру А.П. Бестужеву-Рюмину, который передал письмо академику Штелину. По словам последнего, Ломоносов, прочтя послание жены, воскликнул:

— Боже мой! Я никогда не покидал ее и никогда не покину! Обстоятельства мешали мне писать ей и тем более вызвать к себе. Но пусть она приедет, когда хочет; я завтра же пошлю ей письмо и сто рублей денег.

Судя по всему, жена упрекала его в том, что он забыл о ней и о ребенке. По свидетельству Штелина, Ломоносов на другой же день выслал жене 100 рублей. Она вскоре приехала и нашла мужа «здоровым и веселым, в довольно хорошо устроенной академической квартире при химической лаборатории».

Львович-Кострица прокомментировал эти слова просто: Штелин «заврался». Во всяком случае, о хорошо устроенной квартире и химической лаборатории Михаил Васильевич еще только мечтал. Где он раздобыл 100 рублей, остается только догадываться. Если он действительно сказал, что жена может приехать «когда хочет», это может означать: он не торопил ее с приездом, ибо находился в трудном материальном положении.

Елизавета Христина Ломоносова-Цильх не стала медлить. Получив от мужа письмо и деньги, она приехала в Петербург вместе с дочкой и братом Иоганном, который был принят копиистом в академическую канцелярию. Дата ее приезда точно не установлена. По разным авторам — в промежутке между ноябрем 1743 и июлем 1744-го.

Благоволение императрицы продолжало сказываться на судьбе Михаила Васильевича. Об этом знал, по-видимому, Шумахер. Он не придал значения серьезному инциденту: вспыливший Ломоносов ударил шандалом по лицу переводчика Голубцова, с которым повздорил. Скорее всего, переводчик плохо знал свое ремесло (на некоторых его текстах множество исправлений и замечаний Ломоносова), не желая этого признавать, и во время спора позволил себе оскорбительное замечание в его адрес… Непростой и нелегкий характер был у Михаила Васильевича.

О его взрывном темпераменте и незаурядной физической силе свидетельствует такой рассказ, приведенный Штелиным:

«Однажды в прекрасный осенний вечер пошел он один-одинехонек гулять к морю по большому проспекту Васильевского острова. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться и он проходил лесом по прорубленному проспекту, выскочили вдруг из кустов три матроса и напали на него. Ни души не было видно кругом.

Он с величайшею храбростию оборонялся от этих трех разбойников. Так ударил одного из них, что он не только не мог встать, по даже долго не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что он весь в крови изо всех сил побежал в кусты; а третьего ему уж нетрудно было одолеть; он повалил его (между тем как первый, очнувшись, убежал в лес) и, держа его мод ногами, грозил, что тотчас же убьет его, если он не откроет ему, как зовут двух других разбойников и что хотели они с ним сделать. Этот сознался, что они хотели только его ограбить и потом отпустить.

— А! Каналья! — сказал Ломоносов. — Так я же тебя ограблю. И вор должен был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны и связать все это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще полунагого матроса по ногам, так что он упал и едва мог сдвинуться с места, а сам, положив на плечо узел, пошел домой со своими трофеями, как с завоеванною добычею».

…С приездом жены дела Ломоносова пошли на лад. Возможно, на него благотворно подействовала семейная жизнь более всего потому, что теперь его совесть была чиста. Сказывался и успех при дворе его поэтических сочинений.

Для него главным в творчестве были научные изыскания. В 1744–1746 годах он написал несколько замечательных научных работ, перевел на русский язык, сократив, «Вольфианскую экспериментальную физику» с весьма содержательными предисловием и прибавлениями.

Эти работы писал он на латыни — языке науки того времени. Была и работа на русском языке: первый вариант «Краткого руководства по Риторике» (красноречию). Он писал не столько о приемах красноречия, сколько о культуре речи и мышления, хотя и упрощенно. Украсил текст переводами фрагментов произведений античных авторов.

Он подал прошение о назначении профессором Академии наук вместе с тремя статьями («специменами») и письменно просил Шумахера (на немецком языке, ибо тот плохо владел латинским и русским) содействовать ему в этом:

«Мне хорошо известно, что ваше благородие заняты многими и более важными делами, так что мое прошение не могло быть тотчас же рассмотрено в Канцелярии. Между тем моя покорнейшая просьба к вашему благородию не простирается далее того, чтобы о моем прошении чем скорее, тем лучше было доложено Конференции, чтобы я знал наконец, как обстоит дело со мною, и признай ли я достойным того, на что долгое время надеялся. Ваше благородие изволили дать мне понять, что мне следовало бы повременить вместе с другими, которые тоже добиваются повышения. Однако мое счастие, сдается мне, не так уж крепко связано со счастием других, чтобы никто из нас не мог опережать друг друга или отставать один от другого. Я могу всепокорнейше уверить ваше благородие, что милостью, которую вы легко можете мне оказать, вы заслужите не только от меня, но и от всех знатных лиц нашего народа большую благодарность, чем вы, быть может, предполагаете. В самом деле, вам принесет более чести, если я достигну своей цели при помощи вашего ходатайства, чем если это произойдет каким-либо другим путем. Я остаюсь в твердой уверенности, что ваше благородие не оставите мою нижайшую и покорнейшую просьбу без последствий, а, напротив, соблаговолите помочь моему повышению скорой резолюцией».

Шумахер просил академическую Конференцию (собрание академиков) рассмотреть прошение Ломоносова. Решение было положительное. Академик Гмелин объявил, что готов уступить ему кафедру химии, ибо занят обработкой материалов Сибирской экспедиции.

Такая покладистость Шумахера и скорое решение академиков объясняются, пожалуй, тем, что Ломоносову покровительствовал один из влиятельных государственных деятелей граф М.И. Воронцов. Шумахеру, которым были недовольны едва ли не все члены Академии, не было резона портить отношения с Ломоносовым.

При отсутствии президента Академии, Шумахер послал представление в Сенат и просил утвердить Ломоносова профессором химии. Сенат принял положительное решение.

25 июля 1745 года Михаил Васильевич Ломоносов стал членом Петербургской Академии наук. Одновременно с ним был произведен в профессоры элоквенции В.К. Тредиаковский, а также — в адъюнкты натуральной истории — Степан Крашенинников, исследователь Камчатки. Впервые русские полноправными членами вошли в Петербургскую Императорскую Академию наук.