Смерть в катакомбах - Ирина Лобусова

Вздохнув, Зина положила фонарик на полку и взялась за бумаги. Истории болезней, протоколы партсобраний, списки инвентаря и закончившихся лекарств — чего только не было во всем этом бумажном мусоре, который нагромоздили здесь за все прошедшие годы!

Она перебирала и перебирала папки — до тех пор, пока не дошла до картонной коробки коричневого цвета. Увидев, что на ней написано, Крестовская поняла, что выиграла приз.

Красивым почерком было выведено от руки: «А. Панфилов». Зина сразу поняла, что здесь хранится архив записей убитого ученого. Коробка была заклеена. Крестовская аккуратно разрезала место склейки шпилькой. Открыла коробку. И тут резкий вздох вырвался из ее груди. Коробка была… пуста! Весь архив ученого был похищен. Кто-то изъял все бумаги, которые были связаны со странным профессором. А это означало, что дело совершенно серьезно.

Зина аккуратно поставила коробку на место. На всякий случай принялась перебирать дальше, но ничего интересного больше не обнаружила. Это было единственное упоминание о Панфилове.

Очевидно, кто-то старательно собрал все его записи в одну коробку. И именно эти записи забрали. Кто забрал? Зина попыталась сообразить. Это могли быть как румыны, так и партизаны. В архив больницы слишком легко было проникнуть. Крестовская даже не сомневалась в том, что к исчезновению архива профессора приложили руку спецслужбы — либо одних, либо других…

Пора было возвращаться. Зина осторожно выбралась обратно в пустой полутемный коридор. Защелкнуть дверь не удалось, язычок замка заскочил. Она не стала его поправлять, а бегом поднялась по лестнице. Ей повезло — медсестры на месте не было. Зина беспрепятственно вернулась в свою палату. Было уже около трех часов ночи. Она рухнула в постель и забылась тяжелым сном.

Через день, 5 февраля, Алексей сообщил, что Зину выписывают. Эта новость ее и обрадовала, и опечалила одновременно. Было странно возвращаться в обычный мир после всего того, через что она прошла. И было страшно снова встречаться с Бершадовым, вести двойную игру, где больше не будет визитов Генриха, к которым она так привыкла.

Впервые Зина назвала про себя своего необычного друга не немцем, а Генрихом, и это поразило ее саму. Она привыкла к нему больше, чем могла себе представить. Это и пугало, и радовало. И эта вот двойственность разрывала ее на части. Зина не понимала, как могло такое произойти. Как враг превратился в того, кого она не хотела потерять, и что теперь с этим делать.

Генрих появился днем:

— Я слышал, тебя выписывают. Мне позвонил твой лечащий врач.

Зина удивилась. Оказывается, Алексей докладывал немцу обо всем, что было связано с ней! Вот шкура двуличная! А еще друг называется!

— Приехал за тобой, чтобы отвезти.

— Да мне недалеко. Могу и сама дойти, — буркнула она в полной растерянности, не понимая, как поведет она немца в свое логово партизан, где под полом в кухне находится люк.

Однако повести придется. Иначе это покажется ему странным. И квартира ее должна быть настоящей, где находятся ее личные вещи. Значит, придется рисковать.

Зина принялась собирать свои вещи, их было не очень много. Наконец собралась. Повернулась к немцу:

— Пойдем.

И в машине решительно назвала свой настоящий адрес — номер дома на Ленинградской улице.

— Зайдешь? — Она посмотрела на Генриха, когда автомобиль остановился у ворот.

— В другой раз, — покачал он головой. — Мне нужно в штаб. Очень много работы. Я еле-еле вырвался на час, чтобы тебя отвезти. Но я обязательно зайду к тебе в гости, обещаю.

— Ловлю на слове, — вздохнула Зина.

— Постарайся больше лежать, никуда не выходи. Вот, — он вручил ей большую матерчатую сумку и небольшую картонную коробку.

Зина вышла. Заурчав двигателем, автомобиль умчался. Несколько минут она стояла и смотрела ему вслед.

В комнате было душно и воняло плесенью, сыростью. Зина распахнула окна. В помещение ворвался свежий воздух. Стало легче дышать. Везде на мебели и на полу лежал плотный слой пыли. Как же давно Зина не была здесь!

В буфете оставалась бутылка с самогоном, принесенная Бершадовым. И Крестовская не отказала себе в удовольствии налить и залпом опрокинуть рюмку. Крепкий алкоголь обжег внутренности. Зина немного успокоилась.

Затем она открыла бумажный пакет. Там были продукты: крупы, масло, хлеб, колбаса, консервы, чай… Все, что было необходимо.

Крестовская отнесла продукты на кухню, предательски чувствуя, что больше не сможет отказаться от всего этого — очень сильно хотелось жить.

Вернулась в комнату, открыла коробку, которую вручил ей Генрих. Ей на колени, шурша, выпало платье из черного шелка. Настоящее вечернее платье из невероятно красивой ткани, переливающейся на свету!

На глаза Зины навернулись слезы. Что же все это такое? Это же просто какой-то кошмар! Зачем он это делает, для чего он все это делает, и как теперь она сможет без него?

Недолго думая, она надела платье. Оно сидело так, словно было сшито на нее. Распустила волосы. Из зеркала на нее смотрела загадочная красавица, которой Зина никогда прежде не видела.

Это было невероятно — то, как преображает женщину красивое платье! Делает совершенно другой! И Крестовская наслаждалась этим преображением, не понимая, что происходит с ней.

— Прекрасна! — Голос, раздавшийся сзади, заставил ее вздрогнуть. В дверном проеме кухни стоял Бершадов и иронично разглядывал ее.

Сказка кончилась, иллюзия рухнула. Бессильно опустив руки вдоль тела, Зина стояла и смотрела на него. В душе у нее появилось отчаяние. Затем — злость. Как же это было похоже на Григория! Явиться вот так, тайком, незваным, нежданным, и разрушить абсолютно все! Откуда в нем это идиотское стремление чувствовать себя везде самым главным, царем?

Крестовская сжала кулаки. Ей хотелось закричать, заплакать, прогнать его в конце концов. Но она продолжала молчать и так, молча, смотреть на него.

— Да уж… Вижу, как ты рада меня видеть! — жестко усмехнулся Бершадов.

— Я просто еще не совсем здорова, — выдавила из себя Зина.

— Ну, это понятно, — Григорий по-хозяйски прошелся по комнате. — Знаешь, у меня есть все основания для того, чтобы в мирное время отправить тебя под трибунал!

— За еврейского мальчика или за немца? — спросила Крестовская.

— За то и за другое. Хотя немец — очень большой плюс. И, возможно, твоя медаль в будущем. Так что насчет немца я могу тебя только похвалить.

Зина все это предвидела. И почти безошибочно определила его реакцию. Она знала, что все это он обязательно скажет.

Однако это был Бершадов, и он требовал такого же деликатного обращения, как и мешок, полный гремучих змей. Поэтому Крестовская проговорила со злобой:

— Как он мне надоел, этот тупой каратель! Видеть его не могу!