Притяжения - Дидье ван Ковелер

В свои последние годы, годы Альцгеймера, она мысленно вернулась на виллу „Марина“ и постоянно говорила мне о ней в бреду, словно какая-то часть ее существа по-прежнему жила там. Еще до смерти, между редкими моментами просветления, моя мать была призраком в доме, разбившем ее юность. Раз или два в месяц по воскресеньям я заставал ее в этом состоянии на больничной койке: глядя в пустоту, она говорила с невидимыми мне людьми, мешая слова любви, крики ненависти и хрипы наслаждения… И никакие сыновние чувства не могли бы смягчить зрелища, которое было ее прощальной гастролью долгие десять лет».

Я слышу шум мотора, поднимаю глаза. Скрип тормозов, глухие удары. Я кидаюсь к окну. Три огромных грузовика привезли к вилле бульдозеры и экскаватор. Марина стоит, застыв, у террасы с косой наперевес, преграждая путь людям в штатском и желтых касках.

Кубарем скатившись по лестнице, я проношусь через гостиную, вылетаю на террасу, когда разрушители уже подходят к ней. Бегу им наперерез, на крыльце промахиваюсь мимо ступеньки. И лечу головой вперед. Марина оборачивается — и эхо ее крика еще звучит, когда все исчезает вокруг меня.

* * *

Я прихожу в себя оттого, что мне хорошо. По-прежнему полная темнота, но далекий неясный гул надтреснул безмолвие. Из этой трещины пробивается луч света, яркого и ласкового света, и эта узкая полоска вдруг растягивается вширь. Я плыву в тумане, лежа на чем-то зыбком, колышущемся, дышащем в такт моему сознанию. Возможно, я умер, но эта мысль не вызывает у меня особых эмоций. Я не один. Вокруг меня открываются окна, точно на экране компьютера; возникают люди, улыбаются мне. И я сразу чувствую себя как дома, хоть и не знаю их. Юноша с кистью в руке показывает мне ржавый железный лист, на котором проступает женское лицо. Мужчина не первой молодости со скорбным видом, одетый в зеленое, в знак приветствия бессильно разводит руками. Два рабочих в синих спецовках — вернее сказать, они делят одно тело на двоих, поочередно меняющее лицо. Офицер в серой форме как будто удивлен, что оказался здесь, но все равно улыбается. И еще один — рыжий, моих лет, он, кажется, что-то мне говорит… Я задумываюсь, где мог его видеть, и тут же узнаю: это учитель музыки, к которому ходила в прошлом году Стефани.

Все окружают меня, словно новичка принимают в труппу; я ощущаю в точности волнение моих пятнадцати лет, когда в коллеже впервые пришел в театральный кружок. Мне снова пятнадцать лет — мне и пятнадцать, и в то же время все мои при мне. Забытые лица желанных девушек, населявшие мои сны тогда, в третьем классе, возникают рядом с окнами, где ждут меня улыбающиеся мужчины, как будто я могу кликнуть — выбрать… А потом кто-то, припадающий на одну ногу, появляется между лицами и силуэтами. Это Гай. Я мысленно подаю ему знак, и эта мысль тотчас возвращает меня на виллу «Марина».

Я посреди гостиной, такой, какой увидел ее в первый день. Ваза на круглом столике цела. Учитель музыки сосредоточенно раскладывает пасьянс. Художник читает газету на синем диване. Двуликий рабочий чинит трубу. Гай, помолодевший на двадцать лет, показывает гостиную каким-то людям, но я не различаю лиц, только силуэты. Он преподносит им лифчики.

Я ищу остальных спутников и оказываюсь в кухне, где завтракают за столом немецкий офицер и писатель, член Академии. На стене висит железный лист, Марина раскачивается в качалке, а мадам Керн остается неподвижной, мертвой тенью, не желающей учиться движению. Мы все теперь окружаем ее, мы в картине, зовем ее к нам, просим покинуть мир живых и эту пустую качалку, в которой Марина — лишь запах, дивный аромат мелиссы, мне и самому нелегко с ним расстаться… А между тем я знаю, что все мои чувства, все воспоминания живы и ждут меня там, где всегда сегодня, если я сумею сказать «прощай»…

— Еще одно поражение, особенно обидное на своем поле: Безье проиграл Ниору со счетом три–ноль…

На месте картины вдруг возникает моя жена, она сидит на краю кровати, склонившись над телом, опутанным трубками, которые присоединены к каким-то аппаратам, экранам… Это я. Глаза закрыты, лицо мертвенно-бледное.

— Тренер Луи Белон, до которого нам удалось дозвониться, отказался дать какие-либо комментарии. Мы можем, однако, с большой долей вероятности предполагать, что его дни во главе этого спортивного общества сочтены…

Она читает мне газету. Нет… Я не хочу возвращаться. Не надо, не сейчас… Что мне делать здесь? Она бубнит, скучает, ни слезинки даже, только голос какой-то надломленный. Переворачивает страницу, приступает к результатам бегов. Ей сказали, что люди в коме все слышат, что с ними надо безостановочно разговаривать, чтобы не рвалась связь… Сколько же времени это продолжается, сколько прочитано газет? Кристина зевает и продолжает на одной ноте: зачитывает имена фаворитов, прогнозы, выполняет свой долг.

Я вдруг с ужасом вижу, как шевелятся мои губы. Нет, Господи, смилуйся… Да где же Он? Если Он существует, пожалуйста, пусть не возвращает меня в это тело, которое я слишком хорошо знаю… Умоляю вас… Я хочу вернуться к Марине, я готов тоже стать призраком, но лишь для того, чтобы оберечь ее, расколдовать и защитить от мадам Керн… Я ей нужен, я знаю… Она ждет меня. Мои дети выросли, жене все равно, отец стар, они модернизируют химчистку на мою страховку, за чем дело стало?

— Этьен!

Черт. Она увидела, как шевельнулись губы, выронила газету. Наклоняется, прислушивается. Я не знаю, что он ей сказал. Тот, другой я, которого я не хочу больше знать. Эта оболочка, которая всасывает, вбирает меня… Все расплывается, тает.

— Этьен, как ты себя чувствуешь? Что ты сказал?

— Говори… тише, ты… разбудишь меня…

— Что? Погромче, милый, я не слышу, открой глаза, ну же, очнись… Мадемуазель! Он приходит в себя! Сюда, скорее! Позовите доктора, снимите с него эти штуки! Да не толкайте же меня! Это мой муж!

* * *

Меня продержали еще неделю под наблюдением врачей. Уж не знаю, что там наблюдать: я тот же, что и прежде. Монтажный стык, как в кино. Вдобавок отшибло память. Что-то чудесное случилось со мной за два месяца сна, но я ничего не помню, ничегошеньки. В этом месте огромная пустота, я ощущаю ее постоянно, как ломку. Врачи говорят: посткоматозная депрессия. Я знаю, что дело не в этом. И знаю, что их таблетки мне не помогут.

Я притворяюсь. Им знать не надо. Я говорю: да, я очень рад, что вернулся, это просто чудо конечно же, спасибо всем. И плачу, когда остаюсь один, и тщетно роюсь в памяти в поисках того безумного счастья, но мой мозг превратился в пустую консервную банку, безнадежно пустую.

В день моей выписки Кристине пришлось с утра улаживать какие-то дела с поставщиком. За мной приехал Жан-Поль. Он сдал на права и теперь водит грузовичок «Белой королевы». Первая хорошая новость с тех пор, как я вернулся: он бросает лицей. Будет работать вместо меня. У меня нет никаких последствий, кроме головных болей, но запах химикатов для сухой чистки после двух месяцев на искусственном дыхании — забудьте. Тут за меня врачи. Надо было видеть лицо Кристины, когда они произнесли слово «химикаты».

Папа, увидев меня в дверях, расплакался. И в следующие дни лучше не стало. Он комплексует, не может смотреть мне в глаза: когда врачи сообщили, что я в глубокой коме, он один на семейном совете был за то, чтобы меня отключили. Всякому лечению есть предел, говорил он. Теперь я для него — живой укор, а с этим нелегко жить.