Николай Клюев - Сергей Станиславович Куняев

«Новая книга Клюева напоминает „духовные стихи“, „сектантские псальмы“… И действительно, братские песни удивительно общенародны. Их неопределённое воздыхание, обещание искупления, заложенное в них чаяние конечного счастья, счастья, добытого мукой крестной, отвечают упованиям многих и многих измученных народных душ…» («Речь»).

«„Братские песни“ Клюева радуют, как зорька нового дня. Песни Клюева — это гимны воинов Христовых» («Копейка»).

«Вдохновенные, волнующие, подкупающие стихи. Это звучная, красивая песня-молитва, песня-пророчество, песня-скорбь» («Кубанский край»).

Читать это было приятно, но пищи ни для души, ни для ума эти восторги не давали.

* * *

Впрочем, восторги быстро поубавились. Клюев начал в полной мере ощущать на себе, что такое «художественная критика».

«Тощую, претенциозную „вторую книгу“ Н. Клюева трудно дочитать до конца… Тут кресты, терновник, венцы из терний, Голгофа, кущи рая, райский крин, зверь из бездны и т. д., и т. д. …Но тут нет живого человеческого слова, идущего от сердца к сердцу…» (Василий Львов-Рогачевский, журнал «Современный мир»).

«Искупление грехов, кровавые слёзы раскаяния, эшафот и костёр, вот что сменило недавно бодрую музу Клюева… Потух внутренний огонь… и помертвели слова и образы… Неблагоприятное впечатление довершается крикливой статьёй Свенцицкого» (Виктор Ховин, газета «Новая Жизнь»).

Куда больший интерес вызывала статья Брюсова в «Русской мысли».

«Среди подлинных дебютантов первое место принадлежит г. Н. Клюеву. Его первый сборник появился с предисловием пишущего эти строки, и потому мы считаем неудобным говорить об нём. Но теперь уже издана вторая книга Клюева „Братские песни“, может быть, более тесная по захвату, чем первая, но едва ли не более сильная… Проходя мимо стихотворений просто слабых (каких в книге немало), мы должны сказать, что лучшие являют редкий у нас образец подлинной религиозной поэзии. То, что давалось коллективному творчеству общин наших сектантов, выражено у г. Клюева в порыве личного, индивидуального вдохновения и окрылено стихом, часто совершенным, иногда сделанным умелой и искусной рукой… Некоторая нелитературность его речи, неприятно останавливавшая в его поэтических описаниях природы, как нельзя более к месту оказалась в этих „духовных стихах“, которым и подобает говорить безхитростным народным говором… Мы затрудняемся пророчить о судьбе г. Клюева как поэта. Но во всяком случае он дал нам две хороших книги, — светские, молодые, яркие».

Там, где «затруднялся» Брюсов, никаких затруднений не испытывал Гумилёв, отвергавший принадлежность поэзии Клюева к поэзии «сектантской».

«До сих пор ни критика, ни публика не знает, как относиться к Николаю Клюеву. Что он — экзотическая птица, странный гротеск, только крестьянин — по удивительной случайности пишущий безукоризненные стихи, или провозвестник новой силы, народной культуры? По выходе его первой книги „Сосен перезвон“ я говорил второе. „Братские песни“ укрепляют меня в моём мнении… Именно так и складываются образцы народного творчества, где-нибудь в лесу, на дороге, где нет возможности да и охоты записывать, отделывать, где можно к удачной строфе приделать неуклюжее окончание, поступиться не только грамматикой, но и размером. Пафос Клюева — всё тот же, глубоко религиозный… Христос для Клюева — лейтмотив не только поэзии, но и жизни. Это не сектантство, отнюдь, это естественное устремление высокой души к небесному Жениху… Вступительная статья В. Свенцицкого грешит именно сектантской узостью и бездоказательностью. Вскрывая каждый намёк, философски обосновывая каждую метафору, она обесценивает творчество Николая Клюева, сводя его к пересказу учения Голгофской церкви».

Одним из самых ярых почитателей Клюева в это время стал Сергей Городецкий. Он написал восторженнейшую статью о поэте «Незакатное пламя», где, в частности, указал, что «литератором он (Клюев) покорно просит себя не считать, а только блюстителем древних песенных заветов и хранителем живого, действенного начала в слове». Через посредничество Городецкого стихи Клюева появились в «Гиперборее» и в «Литературном альманахе», издаваемом «Аполлоном». Он же ввёл Клюева в только что созданный Цех поэтов, с ним же Николай посещал кабаре «Бродячая собака», где Городецкий 19 декабря 1912 года делал доклад «Символизм и акмеизм». А в статье «Некоторые течения в современной русской поэзии», напечатанной в первом номере «Аполлона» за 1913 год, писал буквально следующее: «Искупителем символизма явился бы Николай Клюев, но он не символист. Клюев хранит в себе народное отношение к слову, как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы прийти, что „слова — хамелеоны“; поставить в песню слово незначащее, шаткое да валкое, ему показалось бы преступлением; сплести слова между собою не очень тесно, да с причудами, не с такой прочностью и простотой, как брёвна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронёсся от его книг. Вяло отнёсся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм». Это и большущий камень в огород Брюсова, упоминавшего «шероховатые» и «неудачные» стихи у Клюева, и спор с Гумилёвым по поводу «неудачных окончаний»… Но самое главное: Городецкий выдёргивает Клюева из «объятий» Блока и Брюсова и объявляет себя и других акмеистов — единственным, кто по достоинству оценил клюевскую поэзию… Вот тут и подумаешь — не выступает ли новый покровитель в роли того самого «антрепренёра», которым ранее был Брихничёв?

Клычков, наблюдая всю эту кутерьму, писал об акмеистах своему другу Петру Журову: «Жалко мне, что Городецкий спутался с их дикой компанией. Все они очень культурные люди — но вот, мой друг, пример ещё того, что и культура изощрённая иногда куда хуже открытого варварства. Господи помилуй, недавно узнал, что и Клюев там, куда этого-то нелёгкая несёт? Я счастлив, что я до сих пор в стороне от этой литературной возни и маскарада культурных зверей».

Превращение в «литератора модного» не могло радовать Николая. А «Бродячая собака» произвела на него впечатление жуткое.

Позже он напишет Блоку: «Я пришёл в отчаяние от Питера с Москвой. Вот уж где всякая чистота считается самаринскою проказою, а потупленные долу очи и тихие слова от жизни почитаются вредными и подлежащими уничтожению наравне с крысиными полчищами в калашниковских рядах и где сифилис титулован священной болезнью, а онанизм под разными соусами принят как „воробьиное занятие“ — походя, даже без улыбки, отличающей человеческие действия вообще, а непроизвольно, уже без памяти о свершившемся. Нет, уж лучше рекрутчина, снохачество, казёнка, чем „Бродячая собака“, лучше Семёновские казармы, Эрмитаж с гербами и с привратником в семиэтажной ливрее, чем „танец апашей“, лучше терем Виктора Васнецова, чем „Зон“, крест на месте убиения князя Сергия в Кремле лучше искусства Бурлюка».

Но пока — он принимает правила предложенной игры. Тем более что она сопровождается неуёмными и неглупыми похвалами Городецкого.

С прежними товарищами по «Новой земле» он расстался навсегда.

1913 год. Последний «спокойный» год России, как о нём позже многажды говорили и писали. Год 300-летия дома Романовых, празднование которого должно было стать лишним свидетельством несокрушимого могущества империи. В Санкт-Петербурге готовились к прибытию антиохийского патриарха Григория IV.