Лебединая песня. Любовь покоится в крови - Эдмунд Криспин

— «Я теперь, — продекламировал Симблфилд, робкий прыщеватый коротышка, строки Вордсворта, — не так природу вижу, как порой бездумной юности, но часто слышу тихую мелодию людскую, печальную, без грубости, но в силах смирять и подчинять».

Ученик замолчал, и на его непривлекательной физиономии появилось выражение удовлетворения. По мнению Симблфилда, высший класс в изучении поэзии заключался в том, чтобы суметь процитировать выбранный отрывок, не пропустив ни единого слова; и этой цели он добился. Правда, у него возникли подозрения, что за пределами этой нехитрой задачи существуют еще какие-то тонкости, связанные с интерпретацией прочитанных строк, но, упоенный своим успехом, он не обратил на них внимания.

В тишине, наступившей после его унылого речитатива, стало слышно, как в соседней комнате мистер Харгрейв, самый строгий из учителей школы, обрушивает на своих подопечных безжалостную латынь. Симблфилд выжидающе уставился на мистера Матисона, который молча сидел на стуле, сложив руки на коленях, и смотрел в окно. Поскольку Симблфилд был исключительно глупым и наивным юношей, то решил, будто мистер Матисон не находит слов, чтобы оценить его замечательное выступление. Однако его предположение было ошибочным. Мистер Матисон просто задремал и не слышал, что Симблфилд закончил декламацию. Это был грузный мужчина средних лет, неопрятный и неуклюжий, в мешковатых серых брюках и старом пиджаке с кожаными вставками на локтях.

Поднявшееся вокруг шушуканье заставило его очнуться от грез и вернуться к суровой реальности урока. Классная комната представляла собой просторное помещение с высокими стенами, нижняя часть которых была щедро разрисована чернилами. Учительский стол, старомодный и монументальный, возвышался на постаменте возле выщербленной доски. На стенах висели тусклые и расплывчатые картины с пасторальными и классическими сюжетами. Все покрывал толстый слой меловой пыли. Десятка два учеников, сидевших за расшатанными столиками, старались воспользоваться короткой передышкой, убивая время самыми бессмысленными способами.

Матисон заметил, что Симблфилд больше не двигает языком, а смотрит на него с самодовольным видом.

— Симблфилд, — произнес Матисон, — вы хоть поняли, о чем это стихотворение?

— Сэр… — в замешательстве пробормотал ученик.

— Как мы относимся к природе «порой бездумной юности», Симблфилд? Мне кажется, вы как раз тот самый человек, кто может ответить на данный вопрос.

В классе раздались смешки.

— Тупица Симблфилд, — шепнул кто-то.

— Итак, Симблфилд? Я жду ответа.

— Простите, сэр, я не знаю, сэр…

— Но вы должны это знать. Подумайте, мой юный друг. Вы не слишком обращаете внимание на природу, верно?

— О, да, сэр.

— Вы вообще ее не замечаете. Для вас она не более чем фон, обрамляющий вашу собственную личность.

— Да, да, я понимаю, сэр, — поспешил согласиться Симблфилд.

— Боюсь, что нет. Хотя кто-то в этом классе, возможно, понимает.

Ученики сразу оживились. Послышались возгласы: «Я понимаю, сэр!» «Только такие олухи, как Симблфилд, могут этого не понять». «Это как, например, вы идете на прогулку, но не замечаете деревьев». «Сэр, а зачем нам нужно читать Вордсворта?»

— Тихо! — грозно воскликнул мистер Матисон. Ученики замолчали. — Короче говоря, именно так Вордсворт отказывается воспринимать природу.

— Вордсворт — старый козел, — раздался шепоток.

Мистер Матисон, нахмурив брови, мрачно окинул взглядом комнату, но, решив, что не следует обращать внимания на наглеца, продолжил:

— Иными словами, для Вордсворта природа — нечто большее, чем просто фон.

— Сэр!

— Да?

— А правда, что Вордсворту чуть не отрубили голову во время Французской революции?

— Нет, он побывал во Франции уже после революции. Так вот, как я сказал…

— Сэр, почему во Франции отрубают голову, а в Англии — вешают?

— А в Америке — сажают на электрический стул?

— А в России — расстреливают?

Ученики дружно загалдели. «В России не расстреливают, болван, а рубят голову топором!» «Сэр, это правда, что когда человека вешают, у него после смерти еще долго бьется сердце?» «Ну, ты и осел, Бэгшоу». «Что за чепуха: как человек может быть мертв, если у него бьется сердце?»

Матисон ударил кулаком по столу:

— Еще одно слово, и я сообщу о вашем поведении заведующему пансионом!

В классе мгновенно воцарилась тишина — это было безотказное средство, когда следовало установить порядок. В Кэстривенфорде попасть на заметку заведующему пансионом считалось серьезным проступком.

— Превосходно, — произнес мистер Матисон, — а теперь вернемся к нашей теме. Симблфилд, что, по-вашему, имел в виду Вордсворт, говоря про «мелодию людскую, печальную, без грубости»?

— О, сэр… — Это испытание было явно непосильно для его скромного ума. — Я думаю, он имел в виду… если мы возьмем, например, гору, или птицу, или что-нибудь такое…

К счастью для Симблфилда, пытавшегося сказать хоть что-то вразумительное при полном молчании остального класса, продолжать ему не пришлось: именно в этот момент в комнату вошел директор. Ученики торопливо вскочили с места, загремев стульями и хлопнув крышками столов. Директор редко появлялся в классе во время урока, и они терялись в догадках, какое из их недавних прегрешений могло послужить причиной столь неожиданного визита.

— Садитесь, джентльмены, — благожелательно промолвил директор. — Мистер Матисон, можете уделить мне пару минут?

— Конечно, господин директор, — ответил тот и повернулся к ученикам: — Продолжайте читать, пока я не вернусь.

Они вышли в коридор. Это было пустое и гулкое помещение с неровным полом, к тому же довольно плохо освещенное. Изначально учебный корпус строился для других целей, и когда-то в нем располагалась психиатрическая лечебница — факт, на котором не одно поколение учеников оттачивало остроумие. Зато по сравнению с классными комнатами в нем царила приятная прохлада.

— «Aequam memento rebus in arduis servare mentem»[31], — бубнил мистер Харгрэйв в соседней комнате, — вовсе не означает «Не забывай держать месячный запас воды для сухих дорог», и только такой болван как вы, Хьюит, мог предположить, будто Гораций сочинил столь идиотский стих.

— Как прошла вчерашняя репетиция, Матисон? — спросил директор.

— Неплохо, господин директор. Думаю, у нас получится хороший спектакль.

— Никаких недоразумений и проблем?