Буковски. Меньше, чем ничто - Дмитрий Хаустов

Буковски, хороший читатель современной ему литературы и на все сто процентов дитя своего времени, усвоил все перечисленные позиции, усвоил их основания и условия, главное, понял самую суть – ловушку человека-зверя, вызывающую все эти позиции к жизни. На важность и настоятельность этой тематики для него и указывают те редукционистские цитаты из самых разных мест, которые я приводил в начале этой главы. Хемингуэй и Селин – любимые его авторы, и, надо признать, подчас ему тоже свойственны их крайности: мачизм с одной стороны, цинизм – с другой. Но чаще ему удается выдерживать виртуозный баланс между этими крайностями. В чем тут секрет?

Первое, о чем нужно сказать: Буковски очень любил животных (а также детей, как и Селин). Один из самых трогательных его рассказов «В моем супе печенье в форме зверюшек» повествует о связи рассказчика с Кэрол, женщиной, живущей в доме со множеством разных зверей[96]. Самые разные животные фигурируют в названиях множества его стихотворений: здесь и собаки, и кошки, и всевозможные птицы, дельфины и бабочки, тарантулы, даже динозавры. Но особенно, конечно, кошки, о которых Буковски говорил: «Когда вокруг куча котов – это хорошо. Если тебе хреново, поглядишь на котов – и сразу полегчает, потому что они знают, что всё таково, каково есть. Чего тут дергаться? Они понимают, и всё. Они спасители. Чем больше у тебя кошек, тем дольше живешь. Если у тебя сто кошек, проживешь в десять раз дольше, чем если у тебя их десяток. Настанет день, когда сделают это открытие, и у людей будет по тысяче кошек, и они будут жить вечно. Обхохочешься»[97]. Стихотворение Му cats также проникнуто особой нежностью: «я знаю, я знаю. / они ограниченны, у них разные / нужды и / заботы.

/ но я наблюдаю и учусь у них. / мне нравится то малое, что они знают, / которое столь огромно»[98].

О людях он такого не писал. Напротив, человек – совсем другой зверь, едва ли умудренный, но невероятно опасный. Об этом – стихотворение The Beast, где именно человек выступает в роли самого страшного из зверей:

В звере этом узнается наш старый знакомый изверг Мартин Бланшар, в нем узнается средний человек, который, с точки зрения Буковски, и есть главное зло этого мира. Сытый, самодовольный зверь в обличье цивилизованного человека – это ли не отголосок давнего руссоизма, осуждающего всякого высококультурного человека перед лицом простого и доброго, совершенного дикаря?

Едва ли. Буковски никогда не демонстрировал пафоса возвращения к природе, и все подобные декларации, которых в его время было навалом – к примеру, у Миллера и у битников, – он, как правило, высмеивал за глупость и пошлость. Более того, сам Буковски – и мы это знаем – вопреки своему литературному образу вполне себе цивилизованный, культурный человек: он очень начитан, он любит академическую музыку, он замечательный собеседник. Далеко не самые близкие, не самые, скажем так, заинтересованные люди могли говорить о нем такое: «Чарльз Буковски был изумительным собеседником – обаятельным, дерзким, смешным и мудрым. Сыпал блестящими афоризмами с идеальной подачей. Вероятно, отточил свой немалый рассказчицкий талант в те счастливые времена, когда по молодости развлекал посетителей в очень людном филадельфийском баре, который впоследствии обессмертил „Пьянью“. С такой публикой Буковски был как дома и свою теннисную партию вел с живостью. Он был мастером диалога – и формы его, и ритма: вопрос и ответ, пауза и движение. Ему удавались сюрпризы между строк, емкие доводы и возражения. Из этой идеальной речевой манеры, из безошибочного музыкального слуха на фразу, на контрапункт фраз и произрастали его лучшие стихи, рассказы и романы»[100]. Или еще: «Больше всего меня поражают его абсолютная ясность и дисциплинированность ума»[101].

Женщины говорили, что в нем было что-то аристократическое. Он был симпатичен даже и высоколобым персонам. Порой он признавался, как в стихотворении The angel who pushed his wheelchair: «У меня, знаете ли, есть чувства»[102], или как в одном интервью: «Все-таки я романтик»[103]. Он однозначно не был дикарем. Так что же не так с цивилизованным, как он говорил, средним человеком?

Присмотревшись к тем неизменно непривлекательным персонажам, которые щедро выведены в его произведениях, ко всем этим напыщенным мещанам и упивающимся своей властью клеркам, мы сможем ответить на этот вопрос. Цивилизованный зверь у Буковски – это авторитарный и одномерный человек, который не терпит рядом с собой чего-то другого, чего-то отличного от него самого. Это человек цивилизации – и только цивилизации, что позволяет ему осуждать и уничтожать всё вокруг: издеваться над животными, изгонять из общества тех, кому меньше повезло в жизни. Средний человек есть человек цивилизованной тотальности, вытесняющий всё, а прежде всего природу и подлинную культуру, из своего маленького мирка, включающего ванную, газету и насилие, много насилия.

В одном из самых серьезных своих стихотворений – Dinosauria, we, которое я поостерегусь тут переводить (не хватит таланта) – Буковски напрямую связывает рост насилия с дегуманизацией человека, то есть как раз с недостатком подлинного цивилизационного такта и внимания к другому; люди здесь движутся от того, что перестают говорить друг с другом в барах, к тому, что они начинают друг друга пожирать – буквально физически[104]. Зверство обнажается через нехватку общения, через коммуникационный провал. В «Самой красивой женщине в городе», о которой мы уже говорили, средние люди относятся к Кэсс как к сексуальному объекту, и только рассказчик, сам отщепенец, вступает с ней в подлинное общение. В «Хлебе с ветчиной» доктора изучают Генри Чинаски, как вещь, и только одна медсестра относится к нему как к живому человеку. Подобная итерация, таким образом, и представляет ответ на наш вопрос.