Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Но мужчина уже снова смотрит на Марусю, воровато донесшую до рта черносливину, и теперь поперхнувшуюся ею – в горле сладко и больно, саднит и жжёт.

– Амен, – говорит мужчина, прикладывая к груди руку (черные волоски на пальцах, дорогие часы на запястье). – А это мои друзья – Мирей и Лидия, Патрик и Шеймас.

Девушки протягивают всем по очереди руки, как мужчины – Виктория не любит этой моды. Мужчины вежливо привстают с места, – им это знакомство без интереса и надобности, всего лишь причуда друга – самого старшего, как успевает заметить литред, в компании.

Виктория молча грызет утиную ногу. Мама Наташа вовсю болтает с этим Аменом, и даже пробует его десерт (похоже на недопеченную меренгу в соусе).

– Ах, вы, оказывается, из Египта, а учились в Москве? Ну надо же! А я преподаю физику на родине Ельцина, в Свердловске, вы, наверное, слышали о таком городе? Теперь он называется Екатеринбург. А вы давно в Париже? Двадцать лет? И так прекрасно говорите на русском, что даже акцента не слышно?

Амен забыл своих друзей, он даже повернулся к ним спиной, но друзья не в обиде, попарно воркуют и заказывают ещё одну бутылку вина. Мама свой кувшинчик давно приголубила, и теперь марганцовочные пятна выступили на её щеках – весёлый пожилой подросток! Ничего, сейчас Виктория сломает ей все планы:

– Маруся, попроси счёт.

– Не торопитесь, – просит Амен. – Мы с друзьями сейчас поедем в клуб, может, вы тоже хотите?

Он спрашивает Марусю, но отзывается мама Наташа:

– С удовольствием!

Амен смеётся и целует руку бойкой старой женщине, но видит, конечно же, только Марусю – робкую, провинциальную, молодую. Тугие щёки. Румянец не винный, невинный. Чёткий контур губ, которым нужны не помада и бальзам, а поцелуи… Над глухим воротом кофты пульсирует тонкая голубая жилка. Амен машинально отвечает на вопросы приставучей старухи, и понимает, что не она здесь будет ему преградой – а мама. Желчная, давным-давно не траханная тетка с прогалинами прежней красоты: ни за что не отпустит с ним девочку. А колготки-то у Маруси! Неужели до сих пор такие делают? В пору юности, в Москве, он насмотрелся на эти колготки: они как броня или пояс верности, не подберёшься…

Старуха объясняет Амену методику преподавания физики, он вежливо кивает и придвигается ближе к Марусе. От неё пахнет простым мылом, и этот незайтеливый запах возносит Амена к вершине желания. Хорошо, что Сильви, его девушка, уехала на выходные в Лондон.

Мирей и Лидия – вчерашние приобретения английских партнеров Амена, – изысканнее Маруси во сто крат, но и старше лет на десять. И ни одна не умеет так робко глотать еду, – будто украла, хотя глотают, конечно, и та, и другая, всё, что потребуется…

– Ты что это ухмыляешься? – по-английски спрашивает Шеймас, а у Маруси в тот самый момент падает сумка со спинки стула, и весь женский скарб оказывается на полу – нелепый и беззащитный. Кошелёк, массажная расчёска, дезодорант, блокнот и карандаш, проездной в екатеринбургский транспорт, связка ключей, красные «корочки», мятные таблетки, а ещё – прокладки в надорванной пачке и пустой смятый пакетик с крупными буквами «НАПИТОК».

Пока Маруся и Амен собирают все эти вещицы с пола, мама Наташа кокетливо смеётся, а Виктория машинально составляет в уме слова из «НАПИТКА». Вечные «кот» и «ток». Тон. Нота. Питон. Кит. Тик. Пита. Пан. Кипа. Понт. Пинта. Топ. Пот. Кино. Копна. Марусины волосы – настоящая копна. Маруся для этого Амена – экзотическое блюдо, новый вкус приевшейся действительности. Амен – старше меня, понимает вдруг Виктория.

Маруся снова вешает сумку на спинку стула и поднимает глаза на мать. Прежнее несчастное дитя, но в её взгляде появилось что-то новое. Впервые за все эти годы – новое, но при этом знакомое. Виктория смотрит на дочь – а видит своего мужа, Андрея.

У него были инициалы – А.Д. Так он подписывал свои письма к ней: «АД» – читала Виктория, пугаясь, а потом догадалась перевернуть их, и получилось – «ДА». «АД» вернулся позже, после его гибели – это был настоящий ад, без прописных букв. И больше ни слова об этом.

Только слова держат Викторию на плаву. Без них она тут же исчезнет.

Амен беседует с Марусей и мамой Наташей. Виктория достаёт телефон и открывает статью Алисы, посвящённую Дню матери. В общем, понятно, почему газета завернула материал: в нём много пафоса и мало смысла. Даже не верится, что это писала талантливая Алиса – «Посмотрите в глаза Матерям…». Штамп сидит на штампе, и погоняет стереотипом. Да и что Алиса понимает в материнстве – оказалась бы здесь, в бистро на площади Побед, сразу поняла бы, что почём. И написала бы совсем другую заметку – вымоченную в иронии как сливы – в портвейне.

– Мы поедем в клуб с ребятами, – заявляет мама Наташа. Язык у неё заплетается, как ноги у пьяницы. Амен в восторге, его друзья – в недоумении, девицы поджимают губы, но Амен здесь главный. И он платит за всех – подгребает к себе счета и кидает на стол кредитку, сияющую, как золотой слиток. Официант берет её осторожно, как хирург – был бы пинцет, взял бы пинцетом.

– Маруся, может, ты со мной поедешь? – спрашивает Виктория, но дочь молчит и отводит взгляд – как посетитель зоопарка у клетки льва. Выдержать львиный взгляд никто не в силах – и это ещё одно бессмысленное знание, важное только для Виктории, проигравшей все партии на площади Побед.

9

Париж – земля львов, ubi leones, но маленький женский прайд распался на глазах. Виктория идёт по улице. Мама с Марусей орут друг другу на ухо в шумном клубе, пытаясь перекричать музыку, мощная рука Амена норовит погладить попку внучки, а натыкается на бабушкину. Шеймас и Патрик куда-то исчезли вместе со своими девушками. Лена показывает Изиде её новую комнату – розовую, с куклами, бантиками и ещё какими-то девичьими штучками, от которых у Изиды болит голова. Она предпочла бы динозавров – от них веет прохладой, у них красивые, как у роботов, имена. Дейноних. Трицератопс. Зауропод. Имена-заклинания.

– Вот здесь будет жить Лада, – рассказывает мама, открывая дверь в другую комнату – там тоже куклы и бантики, но теперь уже голубые. А эта для Риты, и той, кто родится. Ты ведь знаешь, что у тебя будет ещё одна сестренка?

Потом в дверях кто-то громко шумит – и на пороге вырастает вот точно что настоящий трицератопс. Такой большой и лысый дяденька, что сердце бедняжки Изиды падает куда-то в живот и начинает там больно сжиматься.

– Мама, а сердце можно выкакать? – шёпотом интересуется девочка, пока лысый дяденька улыбается ей страшными зубами.

Мама хохочет, говорит что-то дяденьке, и он тоже смеётся, и бьёт себя руками по ляжкам, как называла эту часть тела другая Изидина бабушка, так сильно, что ему, наверное, больно.

С дяденькой мама говорит на странном языке – это очень медленный русский, в котором изредка попадаются иностранные слова – как запонки в шкатулке с пуговицами, которыми Изида играла дома, в Екатеринбурге.

Дяденька – Александр, но можно называть его Сашей. Папу Изиды тоже зовут Саша, и ей неприятно такое совпадение. Новый Саша гладит маму по животу, и девочке снова неприятно – там у мамы сидит ещё одна девочка, которая вполне может получиться умнее, красивее и послушнее, чем Лада, Изида и Маргарита.