Тень и Коготь - Джин Вулф

Продолжаю писать. С тех пор как были начертаны строки, которые вы прочли мгновением раньше, прошло довольно много времени (я дважды слышал, как сменялся караул за дверями моего кабинета). Не знаю, стоит ли описывать все эти сцены так подробно – может статься, они ни для кого, кроме меня, интереса не представляют, однако мне не составляет труда восстановить в памяти все до мелочей: вот я вижу лавку и вхожу в нее; вот офицер Септентрионов вызывает меня на поединок; вот лавочник посылает сестру помочь мне сорвать ядовитый цветок… Множество утомительных дней провел я за чтением жизнеописаний моих предшественников, и почти все они представляют собою подобные отчеты-дневники. Вот, например, об Имаре:

«Переодевшись, отправился он в поля, где нашел муни, предававшегося медитации под платаном. Автарх присоединился к нему и сидел так, спиною к стволу, пока Урд не начала затмевать солнце. Промчались мимо воины под развевающейся орифламмой; протрусил торговец на муле, шатавшемся под тяжестью кошелей с золотом; проехала прекрасная женщина в паланкине, несомом евнухами; и, наконец, пробежал по пыльной дороге пес. Тогда поднялся Имар и пошел следом за псом тем, смеясь».

Если анекдот сей правдив, объяснить его смысл легче легкого: Автарх наглядно показал, что отвергает недеяние по собственному желанию, а не ради мирских соблазнов.

Но вот, например, у Теклы наверняка было много учителей, каждый из которых объяснил бы данный факт по-своему. Второй учитель мог бы сказать, что Автарх устоял перед тем, что влечет к себе обычных людей, но оказался бессилен перед своей любовью к охоте.

Третий заявил бы, что Автарх своим поступком выказал презрение к муни, который хранил молчание, хотя мог бы сеять знание и пожинать плоды просвещения. Таким образом, Автарх не мог уйти, когда дорога была пуста, ибо одиночество есть великий соблазн для мудрых. Не мог он уйти и за солдатами, богатым торговцем или женщиной, ибо всего того, что воплощено в них, жаждет непросвещенный, и муни просто счел бы его одним из таковых.

Четвертый сказал бы, что Автарх предпочел пса неподвижному муни оттого, что пес шел вперед и шел в одиночестве, тогда как солдаты ехали в окружении товарищей, у торговца был мул, а у мула – торговец, а при женщине состояли ее рабы.

Но чему же смеялся Имар? Кто может объяснить это? Быть может, торговец следовал за солдатами, чтобы скупить их трофеи, а после – перепродать с выгодой? Быть может, женщина следовала за купцом, чтобы продать за злато жар своих губ и бедер? Принадлежал ли пес к охотничьей породе или же был одной из тех коротколапых собачонок, которых держат при себе женщины, докучающих всем вокруг визгливым тявканьем, если их перестать гладить? Кто может знать это теперь? Имар давным-давно мертв, и память о нем, жившая когда-то в крови его преемников, тоже давно мертва.

Если так, со временем поблекнет память и обо мне. В одном я уверен: из всех этих объяснений поведения Имара не верно ни одно. Истинное же, каким бы оно ни было, гораздо проще и тоньше. Вот обо мне могут спросить: отчего я, никогда в жизни не имевший настоящего товарища, принял в товарищи сестру того лавочника? Кто, прочтя лишь слова «сестра того лавочника», способен понять, отчего я не отверг ее общества? Никто, конечно же.

Я уже говорил, что не могу объяснить своего влечения к ней, и это правда. Я любил ее любовью отчаянной и ненасытной. Я чувствовал, что вдвоем мы можем совершить нечто столь ужасное, что мир, глядя на нас, найдет деяние наше неотразимым.

Чтобы узреть тех, кто ждет нас за бездной смерти, не нужно никакого разума: фигуры эти, в ореоле славы, мрачной либо сияющей ослепительной белизной, облеченные властью, что древнее самого мироздания, знакомы каждому ребенку. Они являются к нам в первых снах и в последних предсмертных видениях. Мы не ошибаемся, чувствуя, что именно они управляют нашей жизнью, как не ошибаемся и в том, сколь мало мы заботим их, зодчих невообразимого и воинов, что бьются в сражениях за гранью всего сущего.

Главная трудность – в том, чтобы понять, что и в самих нас заключены столь же великие силы. Вот человек говорит: «Я хочу» или «Я не хочу», – и, хотя каждый день повинуется приказам каких-нибудь совершенно прозаических личностей, будто он – сам себе господин. Истина же – в том, что настоящие наши хозяева спят. Порой кто-нибудь из них просыпается в нас и принимается править нами, словно упряжкой дестрие, хотя наездник сей до пробуждения был всего лишь какой-то частицей нашего существа, неведомой нам самим.

Возможно, этим и объясняется анекдот из жизни Имара. Как знать?

Одним словом, я позволил сестре лавочника помочь мне привести в порядок накидку. Она плотно стягивалась у горла, а по бокам имела прорези для рук; таким образом, мой плащ цвета сажи был под нею не виден, а «Терминус Эст», отстегнутый от перевязи, вполне мог сойти за посох – ножны его закрывали большую часть гарды и заканчивались наконечником из темного железа.

То был единственный раз в моей жизни, когда я прятал наше гильдейское облачение под обычной одеждой. Некоторые говорили, будто в таких случаях чувствуешь себя крайне глупо, неважно, удалось ли остаться неузнанным или нет. Теперь я понял, что они имели в виду. Впрочем, мою накидку вряд ли можно было считать маскировкой. Такие накидки давным-давно были изобретены пастухами, носящими их и до сих пор. В те дни, когда здесь, в холодных южных краях, начались войны с асцианами, от пастухов их переняли военные. После этого практичность одежды, которую без труда можно превратить в более-менее сносную небольшую палатку, оценили паломники и бродячие проповедники. Упадок веры, без сомнения, здорово повлиял на исчезновение таких накидок в Нессе, где я ни разу не видел другой такой, кроме моей собственной. Знай я о них больше в тот момент, когда купил свою в лавке тряпичника, приобрел бы к ней и мягкую широкополую шляпу, однако я ничего такого тогда не знал, да еще сестра лавочника сказала, что из меня вышел замечательный пилигрим. Сказала она это, конечно же, не без насмешки – без колкостей она, казалось, просто жить не могла, но я был так озабочен собственной внешностью, что ничего не заметил и сказал ей с братом, что хотел бы знать о религии больше.

Оба они улыбнулись, и лавочник сказал:

– Если будешь так начинать разговор, с тобой никто не станет говорить о религии. Кроме того, ты вполне можешь заработать репутацию славного малого, нося эту накидку и воздерживаясь от религиозных бесед. А если привяжется человек, с которым ты не хочешь разговаривать вовсе, – начинай клянчить подаяние.

Вот так я стал – по крайней мере с виду – пилигримом, совершающим паломничество в один из дальних храмов на севере. Кажется, я уже говорил о том, как время превращает ложь в истину?

Пока я был в лавке тряпичника, снаружи не осталось и намека на утреннюю тишь. Улица была полна грохота копыт и колес: стоило нам с сестрой лавочника выйти за порог, высоко над нашими головами со свистом, лавируя меж шпилей и башенок, пронесся флайер. Подняв взгляд вовремя, я даже смог разглядеть его – блестящий, обтекаемый, точно капля дождя на оконном стекле.