Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины - Софи Аскиноф

Появление на реке первого льда сделало плавание рискованным. После пятидесяти шести дней пути судно вмерзло в лед в Нижнем Новгороде, и заключенные были вынуждены сойти с него. «Первой нашей заботой, – продолжал свой рассказ А. Домерг, – было разузнать у людей, недавно приехавших из Москвы и даже у военнопленных о судьбе наших семей, но увы! Никто не мог сообщить нам никаких новостей; мы слышали только о сожжении древней столицы России. Поджог Москвы приписывали французским войскам, поэтому гнев русских достиг наивысшей точки, и наши несчастные пленные соотечественники испытывали этот гнев на себе». В Нижнем Новгороде французские заложники узнали жуткие подробности войны между русскими и французами. Так, шестидесятилетний актер Сенвер, получавший пенсию от русского двора и, несмотря на свой возраст, принужденный развлекать Наполеона и москвичей после пожара201, скоро был захвачен в плен казаками. Включенный в группу военнопленных, он в страшных мучениях умер по дороге во Владимир. Разумеется, эта история не могла успокоить заложников, живущих с 17/29 октября в Нижнем Новгороде. Напряжение в группе по-прежнему было очень сильно, несмотря на то что в некоторых еще сохранялся огонек надежды. 2/14 ноября им объявили, что их повезут на санях, под снегом, в холод. Местом назначения для них должен был стать Макарьев, небольшой город в Нижегородской губернии, расположенный на левом берегу Волги, известный торговлей сплавным лесом и ярмарками.

В Макарьеве узники еще долгие месяцы прожили в крайне тяжелых условиях, оторванные от внешнего мира. Их поселили в восьмикомнатной избе на опушке леса. Заключенным пришлось столкнуться с суровым климатом, теснотой и отсутствием удобств, не говоря о притеснениях со стороны тюремщиков или русских, встреченных на пути. «После нашего отъезда из Москвы, – рассказывал А. Домерг, – мы сталкивались с самыми подлыми и наиболее отвратительными преследованиями. Как уже говорилось, это были то вымогательства представителей власти, то провокации и месть народа. Повсюду забывали, что мы узники и несчастны, помнили только, что мы – французы. Эти воспоминания, эти постоянные нападения, объектами которых мы были в дороге, заставляли нас с ужасом думать о суровом обхождении, которому мы подвергнемся в тюрьме». А пока что узники организовались, распределились по комнатам и постарались найти себе занятие. Ибо «уныние и праздность заполняли наши дни; терпимыми их могло сделать лишь отвлечение, рожденное работой». Тогда А. Домерг решил изложить свои злоключения на бумаге, не возбудив при этом подозрительности надзирателей. Действительно, лучше было проявить осторожность. Некоторые его товарищи по несчастью занимались ремеслом, работая по дереву. «Из режиссера императорского театра я стал последовательно изготовителем шахматных фигурок, столяром, механиком», – не без ностальгии признавался театральный деятель. Но грусть и беспокойство все чаще и чаще овладевали заложниками, по мере поступления тревожных известий из Москвы или из наполеоновской армии. Некоторые воображали самое худшее и отчаялись увидеть когда-нибудь вновь своих близких.

Затем, «в конце ноября, – продолжал А. Домерг, – в Макарьев приехали жены некоторых заключенных, оставшиеся в Москве во время французской оккупации. Можно представить себе наше возбуждение, нашу суету вокруг них; жадные до новостей, каждый хотел их увидеть, расспросить их, услышать их… Но увы! Их присутствие и их рассказы, принеся утешение некоторым из нас, усилили печаль других. Убийства, грабежи, пожар, потеря нашего состояния и, среди всего этого, все та же жестокая неопределенность относительно судеб наших семей в этой огромной московской катастрофе – таков был печальный рассказ, который мы услышали от этих дам.» Приезд этих женщин, рассказавших узникам о том, что произошло в Москве после их отъезда, только усилил страхи и страдания большинства французских заключенных. С приходом холодов, рано наступивших зимой 1812 года, их положение еще больше ухудшилось. Теперь все знали, что многие французские семьи решили следовать с наполеоновской армией в ее отступлении. «Что с ними стало? Обманутые в надеждах на поддержку, ныне бессильную, наши жены и дети, возможно, пали под пиками казаков, и снег запорошил их непогребенные тела; а если спаслись, то ценой каких страданий они сохранили свои жизни?» Раздумья А. Домерга были крайне пессимистичны.

А время тянулось медленно. Несколько женщин, выживших при отступлении из России и нашедших пристанище по большей части в Вильне, в Литве, хлопотали об освобождении заложников и даже приезжали в Макарьев. Они привозили с собой новости, одни – просто печальные, другие – скорбные, о судьбе соотечественниц. «Новость о безрезультатных демаршах в нашу пользу, – писал А. Домерг, – была принесена многими женщинами, которые сами чудом спаслись при катастрофе отступления из Москвы. Они приезжали из разных уголков империи, но, в основном, из Литвы. Так многие из нас узнали различные новости, одни – о спасении, а другие – о бедах своих близких; но печальные вести множились в ужасающей пропорции. Приезд этих дам стал как бы сигналом для траура и слез несчастных изгнанников. Один оплакивал свою жену, оставшуюся на заснеженной дороге, другой – бесчестье своей, ставшей жертвой насилия казаков. В числе первых был г-н Шальме-Обер202, а жена г-на B…, также, как и его старшая дочь, находились в плену в Ковно, во власти казачьего атамана Платова. Младшая дочь, которой было всего десять лет, умерла от жестокости этих варваров. […] Большинство наших знакомых, покинувших Москву вместе с французами, погибли от холода, голода и русского оружия. Особенно женщины, несчастные матери, нашедшие свою смерть среди самых жутких мучений!» Французские узники были безутешны.

Как и у большинства его товарищей по несчастью, надежда у А. Домерга чередовалась с моментами депрессии. Хорошие новости о сестре, Авроре Бюрсе, на какое-то время придали ему немного энергии. Но зато он не имел никаких сведений о своих жене и ребенке. Лично зная аббата Сюррюга, он решил написать ему, в надежде получить хоть какие-то известия об оставшейся в Москве семье. «Он смело оставался на своем евангельском посту на протяжении всей оккупации и после ухода французов. Я нашел способ послать ему письмо из моей макарьевской тюрьмы. Я думал, что он, возможно, что-то знает о судьбе моей жены и моего сына.» Но шло время, а ответа все не было. И вдруг, после сорока дней бесконечного ожидания, ответ пришел. А. Домерг не верил своим глазам! Он поспешил прочитать письмо. «Милостивый государь, – писал аббат Сюррюг, – во время оккупации Москвы французами, среди бедствий, сопровождавших ее, я ничего не слышал о г-же Домерг, Вашей супруге. По получении Вашего письма, кое передал мне г-н Сеги, вернувшийся из Макарьева, г-н аббат Вуазен и я предприняли активные действия, дабы узнать что-либо о судьбе Вашей семьи. Многие иностранцы, последовавшие с французами в их отступлении, с тех пор вернулись из Вильны в Санкт-Петербург. Мы писали многим из них. Г-н аббат Вуазен также обратился к г-же Лемер, пребывающей ныне во Владимире, муж которой, будучи врачом, был вызван властями к находящимся там раненым. До сего дня все наши хлопоты не сообщили нам ничего такого, чего мы не знали ранее. Г-жа Домерг, думая, по примеру большинства наших несчастных соотечественников, что безопасным для нее и для ее ребенка может быть только пребывание под знаменами Наполеона, ушла с французами в первые же дни их отступления. Но, месье, пути Господни неисповедимы; верьте в Его божественную доброту.»203 Можно себе представить разочарование А. Домерга, когда он прочитал это письмо. Отныне жизнь для него потеряла всякий смысл…