Когда горела броня. Наша совесть чиста! - Иван Кошкин

Безуглый жестко усмехнулся:

— Вот, поди ж ты, девятнадцатого июня его кандидатом в члены партии приняли, уж как человек радовался, как гордился. А тут спорол кубари, да и подался куда от войны подальше. Я проснулся — а уж и нет никого, только три комбинезона валяются. А мне драпать гордость, что ли, не позволила. Пытался с нашими связаться, да они далеко ушли, а станция километров на пятнадцать в лучшем случае достает. В общем, снял я пулемет, прихватил три магазина в сидор, хотел танк подорвать, да не знал, как.

Радист замолчал, никто не думал его торопить.

— Ну и пошел на восток, думаю, может, найду кого, хоть с пехотой повоюю. Собралось нас таких человек десять, я, да еще трое танкистов из моего же батальона, у них дизель заклинило, чуть раньше нашего, да шестеро пехотинцев, обозников каких-то. Их за имуществом каким-то отправили, да так и забыли. Бредем по дороге, вместе с беженцами, ни командира, ни задачи, вокруг гражданские: женщины, дети, старики. Взрослых мужиков мало. Идут, на нас косятся, а мы им в глаза смотреть не можем, потому что какая-никакая, а совесть у нас осталась. И тут…

Он снова запнулся, но сразу продолжил:

— Два «мессера» откуда-то вываливаются. И знаете, сперва они так высоко, метрах на трехстах прошли, смотрели, видно, не нарвутся ли они здесь… А как разглядели, что колонна не военная, снизились… Мы беженцам кричим: «Разбегайтесь!», да куда там, половина как обмерла, другие побежали, но не в стороны, а вперед, по дороге. Тут эти сволочи вдоль колонны и прошли… Из всех стволов… — радист скрипнул зубами. — Там промахнуться нельзя было, все плотно шли. Кровь во все стороны, как вода, я ору, из ДТ стреляю, да они и не замечают даже. Люди разбегаются, кто-то под телеги прячется, а эти развернулись и еще раз зашли. И третий, потом уж улетели, а на дороге такое творится…

Он снова замолчал, уже надолго, глядя прямо перед собой, Петров отвернулся. Он видел разгромленные с воздуха колонны, но военные. Тяжело видеть сгоревшие полуторки, убитых красноармейцев, но, по крайней мере, если немецкие летчики убивают бойцов РККА, то где-то наоборот, наши соколы рубят гитлеровцев. Война есть война. То, что описывал Безуглый, не укладывалось ни в какие рамки, это было убийство, не имеющее никакого военного значения, просто убийство ради забавы.

— Мне что в память врезалось — лежит ребенок, девочка, лет, ну, может, десяти. Я сперва подумал, что кофточка красная, потом вижу… — радист сглотнул, — головы у нее нет. Голова метрах в трех лежит. Рядом мать на коленях завывает: «Доктора, доктора!» Какой уж тут доктор. У меня в Москве сестричка, вот этих лет. Не могли они не видеть, куда стреляют, ребята, не могли! Говоришь, Олежек, лютый я? А нельзя нам лютыми не быть. Если ты не лютый, ты их жалеть будешь, а главное — себя. А мы никого жалеть права не имеем! Всю Украину прожалели, Белоруссию, теперь здесь, дальше, что, до Москвы? Пока Россия не кончится?

Радист коротко и зло расхохотался.

— Ах, Васенька у нас чувствительный, немцев на гусеницы намотал, переживает теперь — вдруг им больно было? Завтра, наверное, гудеть будет, чтобы с дороги убрались, а то, не дай бог, еще кого-то задавит. А товарищ старший лейтенант еще кого-нибудь спасет, не даст штыками поколоть — это ж живые люди, с ними так нельзя. Надо и мне, наверное, как-нибудь покультурней себя вести, разрешения, что ли, спрашивать: «Товарищ фашист, вы не будете возражать, если я вас немножечко застрелю из пулемета?»

— Ерунду ты говоришь, Сашка, — вздохнул Симаков. — Никто их не жалеет, выдумал тоже. Я другому поразился, как ты, мяса рваного насмотревшись, спокойно жрать сел, неужели не воротило?

Безуглый пожал плечами:

— Поверишь — не воротило. Все, что мог, я тогда, на дороге выблевал.

— А-а-а, ну, может ты и прав, — Симаков посмотрел на кашу. — Надо бы и впрямь доесть, пока не остыло. Вася, ты будешь?

Бледный Осокин помотал головой:

— Нет, спасибо, не могу. Трясти уже не трясет, но кусок в горло все равно не полезет.

— Мы тебе тогда хлебушка на утро оставим, — сказал радист, заворачивая ломти в холстину. — А кашу поделим, чтобы добру не пропадать.

Кашу доедали молча. Покончив с обедом, старший лейтенант сполз на землю — нужно было пойти проверить батальон. Отойдя на несколько шагов, он обернулся:

— Вытащить бы его оттуда, пока не завонял.

— Я приберусь, — сказал радист, снимая с борта лопату. — У меня там вроде бы еще три наряда вне очереди.

— Ты лучше со станцией что-нибудь сделай, — проворчал Петров.

— Там лампы полопались, — ответил Безуглый, обходя машину. — Евграфыч обещал запасные привезти — тогда поменяю. Васька, а ты стой и смотри, завтра, между прочим, сам прибираться будешь.

* * *

Штаб Тихомирова Шелепин застал в приподнятом настроении. Не успел он войти в блиндаж, как подскочивший комиссар крепко пожал ему руку и стал что-то восторженно втолковывать. Судя по несколько сбивчивой речи Васильева, он вошел в Воробьево вместе с 715-м полком и лично наблюдал заключительную стадию боя. Освобожденный поселок, десятки пленных, захваченные орудия, пулеметы и автомашины произвели на комиссара такое впечатление, что он, похоже, решил, что немцам нанесено сокрушительное поражение, и уже завтра дивизия погонит врага на запад. Тихомиров и остальные радовались спокойнее, лишь начальник штаба был, как и в прошлый раз, сдержан и сосредоточен.

— Ну что, товарищи, нас можно поздравить с первой победой! — Комиссар сиял, и ему, похоже, хотелось, чтобы все разделили его радость.

Шелепин стащил с головы танкошлем, который надел в автомобиле, чтобы не застудить взмокшую голову, и бросил его на стол. Движение получилось чересчур резким, и присутствующие, умолкнув, повернулись к комбату.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться? — устало спросил майор.

— Юра, ты что? — удивился комдив. — Ты бы еще каблуками щелкнул.

— Прошу прощения, — сухо сказал Шелепин. — Я вижу, у вас празднование вовсю идет. Я, собственно, доложить о состоянии батальона и узнать о планах на завтра. А то тут война, мало ли, может, мы завтра тоже чего-нибудь пострелять соберемся.

— А вы полагаете, товарищ майор, — настороженно спросил Васильев, — что нам нечего праздновать?

Шелепин пристально посмотрел на комиссара. Комбат недолюбливал политработников (политработники, впрочем, отвечали ему тем же). Признавая необходимость комиссаров, он, то ли из-за своего характера, то ли из-за того, что ему не везло на политсостав, сумел нормально сработаться только с Беляковым, да и то, наверное, лишь потому, что они были чересчур разными людьми. Васильев, очевидно, не был кадровым военным, даже форма на нем сидела как-то неловко. «Наверняка мобилизованный партийный работник какой-нибудь», — подумал с раздражением танкист. Однако, судя по всему, комиссар не был трусом, раз сунулся вместе с пехотой в бой, да и Тихомиров ему, похоже, доверял. Шелепин вздохнул: