Украшение и наслаждение - Мэдлин Хантер

И еще Эмма подумала о вине, спрятанном в хранилище «Дома Фэрборна» под невзрачными обрывками парусины.

— Вы не должны больше встречаться с ними, — заявил граф. — Среди них есть такие, кто способен убить вас за одну монету. И пусть хорошие манеры Таррингтона не вводят вас в заблуждение. Будет лучше, если вы вообще станете держаться подальше от побережья. Особенно теперь, когда вы совершили прискорбную ошибку, допустив, чтобы вас увидели в их компании. Эта авантюра совершенно непростительна, и не имеет значения, на что вы надеялись, затевая ее.

Эмма тяжело вздохнула. Было ясно: граф решил, что «Дом Фэрборна» заодно с Таррингтоном и его людьми. И судя по всему, Саутуэйт собирался еще кое-что сказать; она даже догадывалась, что именно.

В другое время она бы попыталась ответить на его упреки и нравоучения веселой и остроумной шуткой, притворным негодованием или какой-нибудь уловкой. Но сейчас у нее было так скверно на душе, что она спасовала.

Однако хуже всего было другое… Чем дольше она оставалась в этом доме, тем больше ощущала здесь присутствие отца; ей чудилось, что его дух где-то совсем рядом, и он упрекал ее почти так же, как граф. Образы прошлого вновь заполнили ее сознание, и это отвлекло от нравоучений Саутуэйта, — она почти не слышала его, хотя он снова что-то говорил ей, вероятно, отчитывал.

Дариус наконец умолк и с раздражением взглянул на мисс Фэрборн. «Что ж, хорошо хоть не оправдывается и не язвит», — подумал он.

А в следующее мгновение граф вдруг понял, что, судя по всему, Эмма даже не слышала его нравоучений и упреков. Она сидела, сжимая руки, лежащие на коленях, и взгляд ее был устремлен на ковер. Выходит, он зря изливал на нее свое красноречие? Подобное отношение к его словам еще больше распаляло гнев графа, но вместе с тем вызывало некоторое беспокойство. Подобное поведение явно противоречило тому, что он знал о мисс Фэрборн. Так что же с ней такое?

Дариус принялся расхаживать по комнате, и чем дольше он ходил, тем больше его смущало и озадачивало поведение девушки. Наконец, остановившись, он спросил:

— Вам нечего сказать? Неужели вы не скажете ни слова?

— Зато у вас, сэр, очень много слов, не хочется вам мешать…

Он предпочел бы, чтобы она произнесла это с большим задором, а не таким тихим, унылым голосом. Дариус наклонился, чтобы лучше рассмотреть лицо девушки. Черт возьми! Она плакала! Да-да, теперь он расслышал всхлипывания.

Саутуэйт мысленно выругал себя и опустился рядом с Эммой на колено.

— Мисс Фэрборн, простите меня. Мое беспокойство за вашу безопасность довело меня почти до безумия, и, возможно, вследствие этого я выразил свое… — Свое что? Гнев? Но этот его гнев был необычным. Скорее, это был страх, но не за себя, а за нее. — Выразил свое беспокойство слишком бурно, — со вздохом пробормотал Дариус.

Она подняла голову и посмотрела на него. На щеках ее были слезы, а в глазах — печаль, но ничего похожего на сожаление или раскаяние.

— С вашей стороны, сэр, очень благородно испытывать беспокойство, хотя вы не несете за меня никакой ответственности, — проговорила мисс Фэрборн, явно намекая на то, что он не вправе отчитывать ее подобным образом и задавать ей нескромные вопросы о ее поведении.

Но она ошибалась, черт возьми! Ведь в последнее время он постоянно думал о ней, поэтому приобрел некоторые права. К тому же он слишком долго пытался разобраться в путанице счетов и отчетов аукционного дома, так что имел все основания заинтересоваться ее встречами с контрабандистами.

Он принялся объяснять ей все это, но выражение ее глаз заставило его замолчать; казалось, она уже знала все, что он хотел сказать. Кроме того, было ясно: что-то безмерно угнетало ее, что-то мрачное и темное… И это заставило его забыть все, что он собирался ей сказать.

«Какой же ты осел!» — обругал себя Саутуэйт. Вытащив носовой платок, он утер слезы девушки, с трудом поборов желание осушить ее слезы губами.

Саутуэйт не спросил ее, почему она плачет. Возможно, причиной стало то, что он так долго и холодно отчитывал ее. И все же ему казалось, что ее слезы не были реакцией на его слова. Похоже, она плакала совсем по другой причине и, возможно, даже не слышала, что он говорил.

Вложив ей в ладонь носовой платок, граф выпрямился и какое-то время постоял рядом с ней. Затем отошел на несколько шагов и снова прошелся по комнате.

— Я не слишком много времени проводила здесь, с ним… — услышал он вдруг голос Эммы. — Кроме него, никто не бывал здесь подолгу. Это место целиком принадлежало ему, и теперь… Кажется, ничто не может рассеять ощущение его присутствия. — Она приложила платок к глазам. — А в Лондоне… там все иначе.

Дариус внимательно посмотрел на девушку.

— На его похоронах вы держались на удивление спокойно, — заметил он. — Или мне просто так показалось?

Она снова всхлипнула, и граф добавил:

— Да, наверное, показалось. Поверьте, Эмма, я прекрасно вас понимаю. Сам я перестал оплакивать смерть своего отца только по истечении двух лет. Такими чувствами никто не может управлять, и потому нам остается лишь смириться…

Она в очередной раз всхлипнула, потом пробормотала:

— А может, я схожу с ума?

— Нет, разумеется. Вам просто следует принять правду, смириться с ней.

Эмма долго молчала. Наконец тихо сказала:

— Хочу увидеть, где это случилось. Вы точно знаете, где именно?

Немного поколебавшись, Саутуэйт кивнул:

— Да, точно знаю.

— Отведете меня туда?

— Смирение с неизбежным вовсе не требует от вас того, чтобы вы мучили себя, представляя в подробностях, как это случилось.

— Все равно мне хотелось бы увидеть это место.

Он не сразу согласился. Но в конце концов сдался и сказал:

— Хорошо. Возьмем вашу карету. Я поговорю с вашим кучером и все объясню ему.

Перед их отъездом миссис Норристон подала им легкий ужин. Саутуэйт извинился и поднялся из-за стола первым, сославшись на необходимость убедиться в том, что карета готова.

Усаживаясь в экипаж, Эмма заметила, что лошадь графа привязана к задку. Это означало, что он доедет с ней до места трагедии, но домой она вернется одна.

Хватило десяти минут, чтобы добраться до высоких береговых утесов. Саутуэйт помог ей выйти из кареты, и они молча прошли по тропинке ярдов сто до того места, где тропка начинала змеиться, круто взбираясь к вершине утеса и к обрыву.

— Мне сказали, что он пришел сюда из дома пешком. Здесь не было ни лошади, ни экипажа, — сказала Эмма, нарушив молчание.

— Должно быть, он ходил по этой тропинке нередко. Она тянется вдоль всего берега, и он мог ступить на нее где-то недалеко от дома.