Фарфор - Юрий Каракур

В прихожей шкаф до потолка с театрально раздвигаемыми дверцами, я тяну одну створку, и захватывает дух – резиновые сапоги, лампочки, синий блестящий пылесос-ракета, перевязанные пачки журнала «Огонёк» за многие годы, с начальной школы дяди Юры. Я пытаюсь просунуть палец между журналами, чтобы увидеть хотя бы одну обложку, но пачка вредничает, я вижу только что-то красное и, кажется, траву. Нужно бы, думаю я, однажды (этого никогда не случится) развязать, рассмотреть всё внимательно, и я затягиваю занавес высокого шкафа в прихожей, иду в бабушкину спальню, исправно звенит троллейбус из раскрытого балкона. Несколько лет назад я нашёл у бабушки в комоде письма. Моя мама (испортившийся почерк студентки, знакомый мне только по утренним запискам) писала из Москвы: пришли, пожалуйста, ткань на юбку, посылку с поезда встретила, спасибо большое за свитер. Тогда я прочитал всего несколько писем, дошёл до того, где мама высказывала давнюю обиду (а как можно жить дома? не обращать внимания на то, как отец кричит на бабушку Софью?) и остановился – кто-то вернулся домой. С тех пор в каждый приезд я пытался найти эти письма, но не мог – письма как будто (может, в самом деле?) перепрятали. Над комодом на стене – лампа, которая издаёт звук летающего насекомого. Лампу бабушка взяла в больнице, такие вешали в кабинетах, а она попросила домой, чтобы удобно было читать в кровати. Я включаю лампу, сажусь на пол, начинается сеанс. Ключ, выпадая, торчит из замка, я поворачиваю его, и дверцы, устав держать, открываются сами. Запахло смесью лака, бумаги и дерева. Папки, вазочка с карандашами и ручками, футляры со столовыми приборами – всё этот как было год назад, два года назад, три, с незначительными, словно подмигнули, изменениями: новый флакон с одеколоном, откуда-то выпрыгнула пачка лезвий «Спутник», 10 шт. цена 1 руб. Ленинград, ул. Крупской, д. 55, забыл, что лежит в картонной сиреневой коробочке (а, белая меховая брошка). Я тащу краешек сшитой курицы – её надевают на чайник, чтобы сохранить тепло, но сейчас в ней защищённая от повреждений большая лакированная шкатулка – драматическая чернота фона, ярко-красная, раскалённая птица, раскрывшая многоцветный, с переливами, павлиний хвост, юноша с мелким, непонятным выражением лица устремил к ней руки, слева яблочки, справа ягодки, на изумрудном поле бревенчатые домики, далее, в черноте, весь мир. Я открываю шкатулку, внутри всё смягчено алым бархатом, тут даже не лежат, а оставлены драгоценности, которые бабушка почти не носит. Я вытягиваю первые попавшиеся бусы – чёрный гранёный, с детективным оттенком агат на податливой нитке – и вешаю себе на шею, бусы услужливо, издавая лёгкий неназываемый звук, реагируют на мои движения, приятно холодят шею. Я с нежностью ветеринара приподнимаю переплетённые нитки бус, браслетов, вынимаю на свет колечки – все смотрят благодарно, блестят глазками, но быстро устают, покорно ложатся обратно. Под шкатулкой два фотоальбома с толстыми листами, много раз пересмотренные мною, но я достаю их, чтобы снова найти мамины детские фотографии, где у них с тётей Надей и дядей Юрой круглые стриженые головы, девочки, привыкшие к косам, смеются, радость выведенных вшей и необычных причёсок. За альбомами обнаруживается плоская коричневая вазочка, из которой торчат карандаши с прикреплёнными к ним чернильными перьями – они меня очень интересуют, и я лезу за вазочкой, а когда поднимаю её, от задней стенки комода делает шаг плотный чёрный конверт. На ощупь я понимаю, что внутри – фотографии. Ожидая чего-то улыбающегося, отпускного, может быть, далёких родственников, я вынимаю фотографии и даже не сразу понимаю, что вижу: люди стоят в ряд в похожей одежде, косыночки, кофточки, галстуки, лица не просто серьёзные, а как будто терпят, на переднем плане нечёткая бабушка в платке с рукой у рта. Мне становится страшно, но я, конечно, смотрю следующий снимок: всё почти так же, но фотограф делает шаг назад, и бабушка чётче, почти в фокусе, плачущее лицо, одна рука ото рта спустилась на грудь в беззащитном, последнем жесте, а другая держит (это уже нечётко) что-то вроде ящика, из которого выглядывают цветы, и я в ужасе понимаю, что это похороны, бабушка у гроба, я пугаюсь ничем неприкрытого, не сдержанного бабушкиного плача и быстро, точно зная, что это всё нельзя, убираю фотографии обратно в конверт, отворачиваю его лицом к стене, задвигаю вазочкой, фотоальбомами, шкатулкой в курице, закрываю дверцы комода и поворачиваю ключик, он в отчаянии свисает из скважины.

От страха я решаю перейти на разрешённую, детскую территорию – старый приёмник Schaub-Lorenz на тумбочке. Приёмник давно не работает, но его никак не соберутся выбросить. И только отчасти из-за памяти о тех руках, которые его когда-то крутили, чтобы поймать волну. Просто он тяжёлый, даже после того как из него, как из рыбины, вытащили все внутренности, сняли динамики. И приёмник по какой-то инерции стоит оглохшим инвалидом у бабушки в комнате. Белые строгие клавиши, требующие сильного желания нажать, на панели сейчас погасли, но когда-то, как рассказывала бабушка, горели названия европейских городов, призывая белый бегунок. Названия написаны латиницей, нужна расшифровка – Бремен, Лейпциг, Брюссель, Вена, город Toulouse мне не дался, а Бордо, разгаданный проходящей мимо бабушкой, смешно (бордеаух) запинался в лишних буквах. Где это? Во Франции? А ты была во Франции? Бабушка смеётся и пересказывает мой вопрос на кухне – там смеются все: мама, тётя Надя, тётя Ира. Я не помню, кто из внуков это придумал (Люба? Серёжа?), но в освободившиеся от динамиков отверстия мы просовывали всякие мелочи и оставляли внутри приёмника: раскрашенный пузырёк от лекарств, колоду карт, маленькую куклу, тканевый мешочек со стеклянными шариками. Я засовываю руку – рука вспоминает, как пробираться через перегородки, где проверять, вот тут, слева, под щекочущими водорослями обрезанных проводов, я чувствую карты, и на прикосновение в памяти отзывается картинка (синие полосочки с внешней стороны и журавль с внутренней), покопавшись, я нахожу мешочек со стеклянными шариками, которые по-морозному хрустят, если мешочек сжать, и в этот момент появляется звук в прихожей, голоса, мама с бабушкой возвращаются из сада, хлопает входная дверь. Я оставляю шарики в приёмнике и иду их встречать, торжествуя, что так повезло, я успел убрать всё в комод. Но когда прохожу мимо бабушкиного трюмо, замечаю, что у меня накрашенные губы, а на шее бусы. Я быстро снимаю бусы, насмерть сжимаю их в кулаке и сворачиваю в ванную, успев увидеть, как бабушка садится на стул снимать обувь, в голове проносится бог наказал и осуждающее лицо деда Якова. Пока мама с бабушкой раздеваются, я быстро мою рот холодной водой, мама спрашивает из коридора: «Юрочка, ты завтракал?», я вытираю всё ещё масленые губы полотенцем, замечаю, что оставил на нём алый след и кричу: «Нет, не успел». И быстро, пунктиром, босиком, радуясь, что не надел тапок, бегу в нашу с мамой комнату, прячу чёрные бусы под подушку, сердце сильно стучит. Я выхожу в коридор, вижу маму и бабушку Сашу с похожими лицами, одинаково подстриженных, покрашенных в один цвет, догадываюсь, что они рано утром стриглись и красились, мама, когда мы были в Кирове, всегда красила бабушку, пытаясь сгладить одинокие, неудобные зимние процедуры, Октябрьский проспект в снегу, бабушка сама красит себе голову, и умер дядя Юра. Мне стыдно, что я рассматривал то, что было спрятано, и за алый след на полотенце, я с особенным старанием несу сумки на кухню. Давайте завтракать, а то уже двенадцатый час, говорит мама и просит поставить варенье, которое бабушка варила вчера, на стол в большой комнате. Я иду через коридор с тазом, думаю, удастся ли мне снова остаться дома одному, чтобы вернуть бусы. Я плечом, поднажав, открываю дверь, она раздражается на меня стеклом, подстерегавший запах флоксов напоминает мне о наготе. Я ставлю на стол малиновое варенье, оно, вяло двинувшись в тазу, сильно запахло густым ароматом. Я слышу, что звонит телефон, бабушка берёт трубку и говорит ласково Да, Олюшка. Это звонит моя двоюродная сестра Оля, дочь дяди Юры, они договариваются о том, во сколько мы пойдём в гости сегодня. Я встречаюсь взглядом с дядей Юрой, молодым и грустным, рядом с ним глупыми кажутся весёленькие (не любит?) ромашки. Я раздумываю секунду, а потом подхожу к дяде Юре и целую его в пыльные губы.