Девушка из кошмаров - Кендари Блейк

– Я про бартерный обмен сельскохозяйственной продукцией никогда ничего не говорил, – возражает он, но я слышу, что он улыбается. Возможно, стоит завтра отправить его домой. Прежде чем его из-за меня ранят или он впутается в нечто такое, что после сегодняшней истории кажется мне исключительно моим личным делом.

– Кас?

– А?

– По-моему, ты не должен доверять Джестин.

– Почему?

– Потому, – говорит он тихо, – что, когда она искала твой атам среди других, она думала о том, как она его хочет. Она думала, что он ее.

Моргаю. Рефлекторная реакция «И что?». Это неисполнимое желание. Фантазия. Атам мой, и всегда будет моим.

– Томас?

– А?

– Ты смог бы идентифицировать атам на том подносе?

– Ни за что, – отвечает он. – Даже за миллион лет.

Мы с Анной сидим за круглым деревянным столом и смотрим на простор, заросший длинной зеленой травой, не знавшей лезвий газонокосилки. Белые и желтые головки диких цветов, раскиданные пятнами по этой шири, качаются на ветерке, которого я не ощущаю. Мы на веранде, может веранде ее старого дома.

– Люблю солнце, – говорит она, и это определенно красиво – яркие, острые белые полосы, вонзающиеся в траву и превращающие ее в серебряные лезвия.

Но зноя нет. Нет ощущения ни собственного тела, ни стула или скамьи, на которых я, должно быть, сижу, а если я поверну голову, чтобы вглядеться в ее лицо, там ничего не окажется. И дома у нас за спиной нет. Только ощущение дома – у меня в голове. Все это у меня в голове.

– Оно бывает так редко, – говорит Анна, и я наконец ее вижу.

Перспектива меняется – и вот она рядом, но лицо скрыто в тени. Темные волосы лежат на плечах неподвижно, за исключением пары выбившихся прядей возле шеи, колышущихся на ветерке. Протягиваю руку через стол, уверенный, что дотянуться не удастся, что проклятый стол утратит пространственные координаты, но провожу ладонью по ее плечу, и волосы ее черны и холодны у меня под пальцами. Облегчение от прикосновения к ней невероятно сильное. Она в безопасности. Она цела. И солнце у нее на щеках.

– Анна.

– Смотри, – говорит она и улыбается.

Теперь поляну обступили деревья. Между стволами виднеется силуэт оленя. Его темная фигура то появляется, то пропадает, и мне представляется, будто кто-то стирает нарисованный углем контур. Затем это исчезает, и Анна оказывается рядом со мной. Слишком близко, чтобы быть по ту сторону стола. Она прижимается к моему боку во весь рост.

– Это то, что нам предстоит? – спрашиваю я.

– Это то, что у нас есть, – отвечает она.

Опускаю взгляд на ее руку и смахиваю жучка, ползущего у нее по тыльной стороне ладони. Он падает на спину и сучит лапками. Мои руки обвиваются вокруг нее. Я целую ее в плечо, в изгиб шеи. Жук на полу превратился в рассыпавшуюся пустую скорлупку. Шесть суставчатых ног россыпью валяются рядом. Прижимаюсь щекой к ее коже, она приятно прохладная. Хочу остаться здесь навсегда.

– Навсегда, – шепчет Анна. – Но чего это потребует?

– Что?

– Чего они потребуют? – повторяет она.

– Они? – спрашиваю я и меняю положение рук. Плоть ее тверда, а суставы расслаблены и болтаются. Она с грохотом падает на пол, и я вижу, что это просто деревянная марионетка в платье из серой бумаги. Лицо не вырезано и даже не нарисовано – только одно слово выжжено на нем глубокими черными трещинами: ОРДЕН

Просыпаюсь, свесившись большей частью тела с кровати, на плече у меня рука Томаса.

– Ты в норме, чувак?

– Кошмар, – бормочу я. – Тревожный.

– Тревожный? – Томас хватает мое одеяло за край. – Я даже не знал, что можно так потеть. Пойду принесу тебе стакан воды.

Сажусь и включаю настольную лампу:

– Не надо. Все со мной в порядке.

Но это неправда, и, судя по его лицу, ему это и так ясно. Хочется то ли проблеваться, то ли заорать, то ли и то и другое одновременно.

– Анна?

– Теперь всегда Анна.

Томас ничего не говорит, а я сижу уставившись в пол. Это был просто сон. Всего лишь кошмар, какие у меня всю жизнь. Он ничего не значит. Не может значить. Анна ничего не знает об ордене; она ничего ни о чем не знает. Она видит и чувствует только боль. Мысли о ней там, запертой вместе с останками обеата, вызывают у меня желание колотить по чему-нибудь, пока в кулаках костей не останется. Она десятки лет мучилась под гнетом проклятия и ухитрилась остаться собой, но это ее сломает. Что, если, когда я туда попаду, она меня не узнает, да и саму себя уже забудет? Что, если она перестанет быть человеком?

– Чего это потребует? Сделки? Я на это пойду. Я бы, я…

– Эй, – резко говорит Томас, – этого не случится. Но мы ее вытащим. Обещаю. – Он протягивает руки и встряхивает меня. – Не думай об этих гадостях. – Слабо улыбается. – Или хотя бы не думай о них так громко. У меня от этого голова болит.

Смотрю на него. Левая половина волос у него приглажена, справа волосы торчат вертикально вверх. Он напоминает Саблезубого из фильма. Но он совершенно серьезен, когда обещает мне, что мы прорвемся. Ему страшно, практически до мокрых штанов страшно. Но Томасу всегда страшно. Важно, что этот его страх не проникает глубоко, не мешает ему делать то, что он считает нужным. Это не значит, что Томас не храбр.

– Ты единственный, кто реально поддерживал меня в этом безнадежном деле, – говорю я. – Почему?

Он пожимает плечами:

– Не могу говорить за остальных, но… это же твоя Анна. – Снова пожимает плечами. – Она не безразлична тебе, понимаешь? Она важна. Смотри. – Он резко проводит ладонью по лицу и торчащим волосам. – Если бы… если бы это была Кармель, я бы захотел сделать то же самое. И ожидал бы, что ты мне поможешь.

– Мне жаль насчет Кармель, – говорю я, но он по-прежнему как бы отмахивается.

– Полагаю, я не видел, к чему идет дело. А похоже, должен был. Мне следовало сообразить, что она на самом деле не… – Он умолкает и печально улыбается. Я мог бы рассказать ему, что он тут ни при чем. Сказать, что Кармель его любит. Только легче бы от этого не стало, да он бы мне и не поверил.

– Как бы то ни было, именно поэтому я тебе и помогаю, – говорит он и выпрямляется. – Что? Ты думал, все дело в тебе? Что ты просто вызываешь у меня такие трепетные чувства?

Ржу. Следы кошмара в крови тают. Но деревянное лицо и выжженные на нем неровные буквы еще долго будут меня преследовать.

Думаю, единственное, что делает Джестин в этом доме, это готовит завтрак. Ароматы яиц и растопленного сливочного масла заполняют весь нижний этаж, а когда я сворачиваю в кухню, передо мной открывается стол, заставленный всевозможной снедью: кастрюлька с овсянкой, два вида яичницы (болтунья и перевертыш), сосиски и грудинка, корзина с фруктами, небольшая стопка тостов и весь запас Гидеоновых конфитюров (включая овощной, который называется «мармайт». Гадость страшная).