Город - Дэвид Бениофф

Колю явно не брала усталость — это изумляло и раздражало меня. Сам я мог двигаться, лишь наметив дерево где-нибудь впереди и дав себе слово, что не упаду в снег, покуда не дойду до этого дерева. А когда мы доходили, я отыскивал глазами еще одно и клялся, что это уж точно станет последним. Коля же, судя по всему, мог часами скакать по лесам без устали — и при этом ораторствовать театральным шепотом.

Я чуть подождал, а когда убедился, что он закончил монолог, кивнул:

— Мило.

— Ведь правда, а? — быстро переспросил он, довольный. Как-то странно переспросил; я на ходу всмотрелся в его лицо, бледное в лунном свете.

— Ты что, всю книгу наизусть выучил? Ой, ну не знаю. Так, куски там-сям. Мы перевалили пологую гряду, и снег стал глубже. Каждый шаг давался труднее, я по-стариковски задыхался и кашлял, будто у меня осталось всего одно легкое. До следующего дерева было еще долго.

— Можно спросить?

— Уже спросил, — ответил он. Все-таки его самодовольство меня иногда очень бесило.

— А что ты пишешь у себя в дневнике все время?

— Смотря какой день. Иногда просто заметки о том, что видел. Иногда что-нибудь услышу от кого-то, и мне понравится реплика-другая.

Я кивнул и провел эксперимент: закрыл секунд на десять один глаз, потом другой, чтобы каждый немного отдохнул — от ветра в том числе.

— А почему ты спросил?

— Мне кажется, ты сам пишешь «Дворовую псину».

— Тебе кажется… в смысле — критическую статью? Ну да, я разбираю эту книгу. Я же тебе говорил. Когда-нибудь лекции о ней читать буду. В России, может, человек семь знают о ней больше меня.

— А я думаю, что никакого Ушакова нет. — Я сдвинул шапку повыше, чтобы лучше видеть Колю. — Ты все время твердишь, что это классика, а я про нее ни разу не слыхал. И ты очень обрадовался, когда я сказал, что этот кусок мне понравился, ты вроде бы… загордился. Если б я тебе процитировал Пушкина и ты сказал, что хорошо написано, я ведь гордиться не стал бы, правда? Не я же написал.

Коля и глазом не моргнул. Ничего не выдал лицом, ни от чего не открестился.

— Но тебе же понравилось?

— Неплохо. Только что сочинил?

— За последние несколько часов. И знаешь, что меня вдохновило? То стихотворение твоего отца. «Зашел в кафе поэт, когда-то знаменитый…»

— И это тоже меня на мысль навело. Ты нагло его обокрал.

Коля рассмеялся, выдув в морозный воздух огромный клуб пара:

— Это литература. У нас это не называется кражей — мы это зовем «оммаж». А как тебе первая строка? Понравилась?

— Я не помню первой строки.

— «На бойне, где мы поцеловались впервые, воздух еще смердел кровью агнцев».

— Мелодраматично, нет?

— А почему нельзя драматично? Все эти современные писатели — такие премудрые пескарики…

— Я сказал — мело драматично.

— …но если тема требует напора, будет ей напор.

— Так все это время… Чего ж ты мне сразу не сказал, что сочиняешь роман?

Коля поглядел на луну, которая уже клонилась к зубренной бахроме еловых верхушек. Скоро совсем закатится, и нам придется брести в полной темноте, спотыкаясь о корни и скользя на черном льду.

— В ту первую ночь, что ли? В «Крестах»? Я думал, наутро нас обоих расстреляют. Так какая тогда разница, что я тебе скажу. Я и сказал первое, что в голову пришло.

— Так ты же мне говорил, что нас не расстреляют!

— Ну, ты вроде боялся. Ладно, сам подумай — дезертир и мародер. Что нам светило?

Следующее дерево, что я себе наметил, росло очень, невероятно далеко — эта елка безмолвным часовым высилась над собратьями. Пока я отдувался, Коля прихлебывал из фляжки чай, как натуралист в ночном походе. Армейские пайки гораздо больше пайков для гражданских — вот так я объяснял его замечательную энергичность. Забыв, что последние дни мы с ним питались практически одним и тем же.

— Ты сказал, что ушел из части, чтобы защищать диплом по «Дворовой псине» Ушакова, — сказал я, переводя дух между словами. — А теперь сам же признаешь, что никакого Ушакова нет, да и никакой «Дворовой псины» нет.

— Но будет же. Если доживу.

— Чего ж ты из части тогда ушел?

— Тут все сложно.

— Вы что, дрючиться в кустах собрались?

Мы с Колей развернулись на голос. Вика подкралась к нам беззвучно — и так близко, что, протяни я руку, коснулся бы ее щеки. На нас она смотрела с презрением — ей, видимо, противно было находиться в обществе таких жалких солдат.

— Вам сказали идти гуськом, интервал — девять шагов.

Голос у нее был слишком низкий для такой миниатюрной девушки, хрипловатый, как будто неделю назад она болела и гортань еще была воспалена. Однако шептать она умела — произносила все слова тихо, но четко, и мы все уловили, а за пять метров ее совсем не было слышно.

— А вы тут гуляете под ручку, как пара педерастов. О книжечках беседуете. Соображаете, что два километра до немецкого лагеря? Если хотите в канаве очутиться вместе с коммунистами и евреями — ваше дело, а я на следующий год хочу дойти до Берлина.

— Вот он — еврей, — сказал Коля, ткнув в мою сторону большим пальцем. И сделал вид, что не заметил моего злобного взгляда.

— Правда, что ли? Тогда я в жизни еще не встречала еврея глупее. Давайте тогда валите обратно в Питер. Или закройте хлеборезку и подчиняйтесь правилам. Думаете, почему мы за два месяца ни одного бойца не потеряли? Давайте, шире шаг.

Она подтолкнула нас обоих в спину, и мы опять рассредоточились гуськом, с интервалом в девять шагов. Зашагали дальше, тихие, пристыженные.

Я шел и думал о писателе, которого никогда не было, — об этом Ушакове, о его несуществующем шедевре «Дворовая псина». На Колю я при этом почему-то не сердился. Странная ложь, но безвредная — все, что он мне сказал. И чем дальше я шел, тем яснее понимал, зачем он это сделал. С виду Коля казался бесстрашным, однако в каждом человеке где-то таится страх. Страх мы наследуем. Не от пугливых ли маленьких землероек мы произошли? Они дрожали в страхе по своим норкам, когда мимо с топотом неслись огромные звери. Людоеды и фашисты Колю не пугали. Его пугал позор: вдруг чужой человек станет смеяться над тем, что Коля написал?

У моего отца было множество друзей, преимущественно писателей. И в нашей квартире они собирались, как в клубе: мать готовила отменно, а отец, как правило, никому не отказывал от дома. Мать жаловалась, что управляет прямо-таки «Литературным трактиром». В квартире постоянно витали клубы табачного дыма, повсюду окурки — валялись в горшках с цветами, плавали в стаканах с недопитым чаем. Однажды вечером некий драматург-экспериментатор насовал хабариков в капли свечного воска и расставил их на кухонном столе. Это были римские и карфагенские войска, а он хотел показать, как именно Ганнибал использовал тактику двойного охвата при Каннах. Мать ворчала: шум, битое стекло, все ковры в пятнах от дешевых крымских вин. Но я-то знал, ей нравилось принимать в доме толпы романистов и поэтов, нравилось, что они пожирают целые кастрюли ее рагу и восторгаются ее пирогами. В юности она была красавицей, и, хоть сама ни с кем не флиртовала, любила, если симпатичные мужчины приударяли за ней. Она сидела на диване подле отца и слушала их дебаты, речи и обличения, ничего не говорила, но слышала все. Собственное мнение она приберегала до разбора полетов с отцом, когда последний пьяный гость вываливался на площадку. Сама не писала, но читателем была превосходным — читала запоем, все подряд, и отец истово верил ее суждениям. Когда к нам заходил кто-нибудь из великих — Мандельштам или Чуковский, — она не осыпала их особенными знаками внимания. Но я не раз замечал: за ними она следила очень пристально, оценивала, как они ведут себя с моим отцом. В ее глазах весь литературный мир выстраивался по ранжиру, как в армии: может, знаков отличия и нет, но чины и звания имеются. И ей хотелось знать, до кого дослужился мой отец.