Завтра я всегда бывала львом - Архильд Лаувенг

Недавно я решила составить краткий обзор своей жизни с датами. Скоро мне ужасно надоело все время отсчитывать от начала или от конца, когда я пошла в школу, когда поступила в университет, когда в первый раз была госпитализирована и так далее, и решила, что хорошо бы сперва просто восстановить хронологию. Поначалу все шло хорошо: я знаю, когда я родилась, когда умер папа, когда я пошла в первый класс. Я помню также, когда я перешла в среднюю школу, когда меня в первый раз госпитализировали, и последующие несколько лет тоже легко восстанавливались в памяти: я вспоминала, когда и что происходило, и в каких лечебных заведениях я побывала. И вдруг — стоп. Тогда я начала отсчитывать от нынешнего дня назад. Ведь я знаю, где сейчас живу и работаю, так что смогла без особого труда, считая в обратном порядке, установить, когда я окончила университет, когда переехала в мой нынешний дом, когда начала работу в Блиндерне, когда поступила на курсы для взрослых и получила право на поступление в университет…

Некоторое время все опять шло гладко, потом снова — стоп. В конце концов, я вынуждена была опустить руки, и о нескольких годах жизни, пришедшихся на начало третьего десятка, пришлось просто написать: «Спала». Потому что именно так они и прошли. Об этих годах я ничего не рассказала и очень редко упоминаю о них в своих лекциях. Не потому что мне так неприятно о них вспоминать, что не хочется об этом говорить, а потому что о них мне нечего сказать. В эти годы ничего не происходило. Я спала. До этого я несколько лет провела то в одной, то в другой больнице, я часто причиняла себе физический вред, у меня было много припадков, и мне было очень плохо.

Для того, чтобы приглушить мои страдания и дать мне возможность пожить вне лечебного учреждения, мне стали давать лекарства, много разных лекарств, относившихся к старому типу_нейролептиков, и поэтому я спала. Я жила дома у мамы, и она взяла на себя все практические заботы: стряпню, работу по дому и все прочее. Кажется, я вставала поздно, часу в одиннадцатом-двенадцатом, одевалась, завтракала. Потом меня одолевала усталость, я снова ложилась в кровать и спала несколько часов. Потом вставала и, немного поговорив с мамой, посидев при хорошей погоде в саду, послушав немного музыку, снова ложилась. По субботам мама вывозила меня в торговый центр, чтобы я побывала среди людей, но мы никогда не отправлялись в далекие поездки, это было мне не по силам.

Я продолжала ходить на сеансы психотерапии, и, хотя меня туда и обратно отвозили на такси, после такой поездки я чувствовала неодолимую усталость. Мне кажется, психотерапия мне тогда почти ничего не давала. Я спала. Тогда я редко пребывала в бодрствующем состоянии дольше трех часов подряд, это я помню. В этом-то и состоит проблема, и в этом заключается причина, почему я так мало рассказываю об этих годах: я их просто не помню. Чего только не сохранилось в моей памяти, включая вещи, которые причиняли мне боль; а вот этого я совершенно не помню.

Воспоминания о том, что происходило со мной во время психоза, смущают меня своей путаницей, потому что в них все довольно бессвязно. Это похоже на воспоминание о снах или о том, что случилось, когда ты была совсем маленькой. Такие воспоминания кажутся странными, в них нет логики, поскольку в них отразились ситуации, когда твой мозг мыслил не логически и был иначе организован. Однако с этими годами дело обстоит иначе. Воспоминания о них не поражают странностью, они просто отсутствуют. Какие-то вещи я, конечно, помню, об остальном приходится узнавать от других людей, которые меня тогда окружали. Эти годы для меня потеряны. Годы, вынутые из моей истории, но которые тем не менее в ней присутствуют в виде пустых дыр, они тоже часть моей истории. История с пустыми дырками.

Даже при таком сильном лекарственном подавлении симптомы полностью не исчезали. Я знаю, что иногда маме нелегко было держать меня дома. Она мало об этом разговаривает, но когда я спрашиваю, она что-то рассказывает, а кое-что я помню сама. Случалось, что я пробовала сбежать, но не имею никакого представления, зачем я это делала. Иногда я становилась беспокойной, испытывала страхи, мучилась от голосов, которые часто давали о себе знать. Они никуда не девались от меня, хотя в некоторые периоды я не очень обращала на них внимание и не прислушивалась к тому, что они говорят. Несколько раз, когда положение осложнялось, меня забирали в больницу, и я часто жаловалась на страхи и беспокойство. Раньше этого со мной не бывало.

Я не слишком пуглива, но тогда мне было страшно. Может быть, оттого, что я на каком-то уровне сознавала, как мало во мне осталось жизни, может быть, оттого, что набор медикаментов вызывал побочные действия в виде тревоги и беспокойства, может быть, почему-то еще. Не знаю. Но я помню, что мне было очень страшно. И я помню, что очень часто, словно, выполняя навязчивое действие, повторяла одно и то же: «Я хочу домой. Мне страшно. Я хочу домой >. Маме это, конечно, не могло нравиться, потому что иногда я точно так же говорила эти слова, физически находясь дома, но сейчас, вспоминая прошлое, я очень хорошо понимаю, что это было. Я блуждала тогда в тумане. Я потеряла себя, потеряла свое упорство, свою волю, свой бунтарский дух. Это вызывало у меня страх, и мне хотелось найти дорогу домой, к моему настоящему «я >. Очень красиво сказано: «Мысли мои тебе не поймать> или «Вольную мысль твою не поймать! Схватить — все равно, что туман удержать >. Я пела это, сидя в изоляторе, и когда, сжавшись в комочек, сидела на полу на зарешеченной веранде отделения постоянного наблюдения. Я наслаждалась бунтарским духом следующих строю «Напрасно решетка ее стережет, ветер примчится и прочь унесет». Но в те годы, когда я спала, я не пела. Тогда мое упорство было подавлено, мысль томилась в темнице, и воля была в плену. Тогда я спала.

Сейчас, когда я это пишу, я помню, что мне действительно было очень плохо, и я действительно очень часто причиняла себе физический вред. Альтернативой такого усиленного медикаментозного лечения могло быть дальнейшее содержание меня в хорошем лечебном учреждении, а хорошее, правильно организованное лечебное учреждение для длительного пребывания больных, которое одновременно обеспечивало бы надзор и лечение, не так-то легко найти. Вдобавок я и без того уже долгое время провела в больничных условиях, наверное, для меня было полезно какое-то время от них отдохнуть. Я знаю, что такое усиленное медикаментозное лечение не полезно для здоровья, ничто на свете не заставит меня сказать, что для меня это было хорошо. Никогда. Но в то же время я понимаю, что тогда вряд ли можно было найти реально осуществимую альтернативу этому решению. Те годы были для меня нехорошими, они не дали мне ни здоровья, ни какого бы то ни было развития, и я знаю, что если я избежала разных вредных последствий от приема таких больших доз медикаментов, это значит, что мне просто повезло.

После нескольких лет, прошедших в таких условиях, люди, ответственные за мою социальную реабилитацию, решили, что пора попытаться сделать нечто такое, что помогло бы мне продвинуться дальше. Теперь я была относительно спокойной, и, несмотря на мою заторможенность, какие-то остатки воли у меня сохранялись. Для меня стали подыскивать место на курсах, где учат основам рисунка, формы и цвета, чтобы я посещала занятия на особых условиях с ассистентом. Условия, о которых договорились, были очень хорошими. Мне было предоставлено такси туда и обратно, присутствие ассистента на уроках и занятия в течение половины рабочего дня. Учтено было многое. Не подумали только о медикаментах. Ведь план обучения был разработан педагогами, психологами и чиновниками, медикаменты же относятся к медицинской сфере, их назначают врачи, и они не имеют отношения к обучению.